Но это не их, а наш Бог! Нет, какая наглость! Естественно, среди богобоязненных нашлось много людей, которых просто-таки лично раздосадовали, глубоко оскорбили и разгневали заявления христоверов, и в первую очередь то, что они считают себя избранными, что наследники завета — это, оказывается, они. А ведь их, по сравнению с нами, ничтожно мало, да и положение их самое жалкое, так что всякому, имеющему глаза и уши, ясно, что право на нашей стороне, а не на их. Жалкое племя (это, если вы хотите их пожалеть); сумасброды и богохульники (если вы не расположены их прощать).
Если Кобу не изменяет память, в то время никто не призывал выгнать их из города или выслать куда подальше. Это началось позднее. Наверно, многие их не любили и гнушались ими, а те, кто обвинял христоверов в фантастических преступлениях и еще более фантастических умыслах, побаивались из суеверия. Но убивать — нет! Высылать? Грабить? Об этом никто и не думал, по крайней мере, всерьез. Ведь христоверы — больше их было, меньше — жили рядом, и никто не сомневался, что так будет и впредь. В любом случае богобоязненные были настолько разделены внутри себя, такие у них были противоречия, межродовые конфликты, а порой случались и ссоры и стычки из-за невероятно запутанных вопросов религии, языка и суверенитета, территориальных притязаний и привилегий, что на христоверов — сколько их там ни было, — с их делами, просто не обращали внимания. От востока до запада, от дождливой Англиа до дикой Руссы, богобоязненные и их правители были заняты более важными проблемами: Цаддукеи (так называемые) боролись с (так называемыми) Перушеями, а совместно выступали против жрецов, свидетелей конца света, последователей мессии и тому подобных; представители царских и нецарских фамилий из колена Давида (так называемого) боролись с Хашмонеями (самозванцами), равно как и с теми, кто получал власть из рук римского императора, не говоря уж о бесчисленных кликах и фракциях, то присоединявшихся к ним, то резко выступавших против них.
В общем, народу было о чем посудачить и чем заняться. И разумеется, как всегда, люди были заняты своими личными делами: смерти, праздники, болезни и грабительские налоги, взимаемые мытарями по неизменному требованию правителей.
Предания глубокой старины. Куда подевались люди, окружавшие Коба в Клаггасдорфе, как богобоязненные, так и христоверы? С таким же успехом можно спрашивать, куда уплыли вчерашние облака или куда девается ветер, когда перестает дуть.
Сиди теперь в Нидеринге и жди, когда семьдесят с лишним лет спустя после клаггасдорфского ученичества увидишь христоверов, разве что в обличии детей-призраков, этих маленьких фурий. Думая о них, Коб снова задавался вопросом, да не одним. Ответа на них он не находил, но насущности вопросов это не умаляло. Наоборот.
Что бы случилось, если бы история пошла другим путем, когда Рим правил, как он считал, цивилизованным миром? Что, если бы Иегудимы тех времен не упорствовали, вернее, если бы им не было дозволено упорствовать в достижении той цели, к осуществлению которой они тогда приступили и которую им дано было осуществить благодаря имперскому владычеству, а именно: каких бы язычников они ни покорили, заставлять их, включая конечно, и самих римлян принимать веру в единственного истинного Бога. Что, если бы тех, кто первыми откликнулся на этот призыв, тех, кто первыми назвали себя богобоязненными, властители империи по той или иной причине сочли предателями, преступниками, врагами государства? (После восстания в Святой Земле, к примеру?) Что тогда? Представим себе, что против них направлена вся мощь империи с ее узаконенной жестокостью. Как тогда сложилась бы судьба богобоязненных, судьба его народа, его собственная жизнь? Под «тогда» Коб подразумевал «сейчас», сегодня, этим вечером.
Что это — бред сумасшедшего? Безусловно. Даже для такого закоренелого скептика, как Коб, такая фантазия смахивала на богохульство. Подумать только — другая история! Другое историческое прошлое для доброй половины человечества!
А впрочем, почему бы и нет? Ведь случилось же нечто подобное с злосчастными христоверами.
Разве нет?
А вот и еще одна фантазия.
Коб попробовал вообразить, что было бы, если бы христоверы не ухватились за возможность, которую он им только что — в ретроспективе — предоставил. Что, если бы они выбрались из своих нор и щелей, дабы донести до мира весть о смерти и воскрешении Спасителя. И тогда в том-то, в чем римляне злокозненно обвинили их, от питья крови до заклания младенцев и поклонения ослице до вечных заговоров с целью достижения мирового господства, стали бы обвинять богобоязненных. Но прибавляли бы к этому перечню еще и обвинение в богоубийстве, убиении их Бога, Бога всех и каждого!
Что при таком повороте событий стало бы с Кобом? С Элизабет? С их близкими? И с людьми, жившими по соседству с ним в Клаггасдорфе семьдесят лет назад — вдовой и ее детьми, ее жильцом Малахи, ее служанкой христоверкой Санни?
Эта девочка была единственной служанкой у соседей Хирама. (Не считая, поправил себя Коб, женщины постарше, приходившей раз в неделю постирать белье в реке, где она, прежде чем развесить вещи сушиться на кустах, била их, как побивают преступников, камнями, впрочем, довольно вяло.) Всю другую работу по дому делала Санни, понукаемая вдовой и при помощи ее дочерей. Санни мыла посуду, застилала постели, драила горшки, развешенные на крючках над очагом, мела полы, выносила помои, шила, чистила грязные сапоги. Она была одних лет с младшей дочкой хозяйки — лет четырнадцати, не больше. Линия ее формировавшейся груди была едва заметна — так выпирали ребра. Длинные шея и талия свидетельствовали о том, что девочка, когда вполне разовьется, будет высокого роста. Она носила чепчик, как положено незамужним христоверкам, неуклюжие деревянные сабо (знак бедности, а не принадлежности к вере) и грубые, толстые чулки из шерсти.
Перед взором Коба, в одиночестве ожидавшим возвращения призраков в своем доме в Нидеринге ясно вставали все эти детали. Он вспомнил и фасад дома вдовы, и ее старших и младших детей и почти не сомневался, что точно вспомнил их имена (Есеп, Саул, Дора). Услышал их голоса, увидел большую комнату с очагом у стены, где семья ела и ссорилась и где ночью под обеденным столом на соломенной подстилке спала Санни. Беспокойная была семейка. Даже когда вдова и ее дети ладили друг с другом, они общались на повышенных тонах, будто спорили, а уж когда ссорились, что случалось не редко, то кричали друг на друга, плакали, ругались почем зря, били посуду и громко хлопали дверьми. Выплески гнева сопровождались не менее шумными примирениями. (В доме Хирама, наоборот, царили тишина и порядок. Даже в типографии всегда было чисто, чего позже Кобу не доводилось видеть нигде, включая собственную мастерскую.)
В доме вдовы существовало только два островка тишины: Малахи и Санни. Коб заглядывал в этот дом ради первого. Малышку Санни он едва замечал. Она была всего лишь прислуга-христоверка, такую прислугу держала почти каждая семья в Клаггасдорфе. Некоторые слуги на ночь отправлялись спать в свой квартал — его называли Мишкеннет, — а такие, как Санни, возвращались домой только после вечера шабата, чтобы на следующий день отдыхать и молиться со своими родными. Где именно в Мишкеннете жила Санни, вдова наверняка не знала. Впрочем, ее вряд ли интересовало, много ли у девочки родственников и чем они занимаются. К чему хозяйке такие подробности?
