Там начальник станции, супруги Ельцовы и, конечно, следователь Кедров… В зеленоватой полосе света, льющегося из кабинета городского головы, мельтешат снежинки. Там тоже засиделись. Голова любит преферанс. Его партнеры — акцизный надзиратель, владельцы лесопильного завода братья Жуковы и наезжавший из Глыбинска шурин — губернский попечитель детских приютов.
Скованная льдом река Комариха рассекает Нижнебатуринск надвое. Подходя к мосту, Зборовский спросил:
— Куда вы, на ту сторону? Или на этой — в «Экспрессе» переночуете?
— На ту сторону, — рассмеялся Арстакьян.
— Чему вы?
— «Этой стороне» да «той стороне». Видимо, из поколения в поколение те, кто жил здесь, называли левый берег «той стороной», а жители того берега нарекли «той стороной» правобережье. Обычный диалог: «Ты, братец, откудова?» — «На ту сторону в гости ходил». Или: «Замуж дочку выдала, все б ничего, только живет далече, у супруга, на той стороне». И никто до сих пор не додумался дать более точное наименование этим половинкам. «Та сторона», и ладно… Какая леность мысли!
«Он не просто делец», — опять мелькнуло у Зборовского.
— Откуда вы родом, Арам Гургенович?
— Из далеких краев, господин доктор. — Приостановился, вздохнул и снова зашагал. — Есть в Закавказье долина Аракса. Не слыхивали?
У входа в иллюзион электрические фонари погашены.
— А как же сегодня «Экспресс» во время сеансов был… без хозяина?
— Там Харитон, — ответил равнодушно.
По всей вероятности, Харитон щедро оплачивался Арстакьяном. Во всяком случае, пользовался его полным доверием.
Прощаясь, Арам Гургенович неожиданно заявил:
— А все же я недоволен разговором с вами.
— Почему? — несколько опешил Зборовский.
— Потому… потому что хотелось бы нашу беседу продолжить, чтобы она не была последней.
Глава V
Скучны и унылы пустые зимние гумна. Даша бредет задами дворов. Протерся на локтях, начисто расползается ее старенький кожушок. До дыр истоптались, не подшить, валеные сапоги. К кому ни зайдет — попотчуют, а за глаза лишним ртом назовут.
Как и при Андреяне, спозаранку приходит она в амбулаторию. Наденет свой белый халат и ждет. Чего ждет? В эти дни сюда редко кто заглядывает: должно быть, в округе прослышали, что покуда другого фельдшера нет. Что и говорить, тоска. Спасибо, невестка старосты навещает.
Доктор наезжает теперь не два раза в месяц, как прежде, а каждую неделю. Приедет — весть о том быстро обойдет окрестные деревеньки. Даша приободрится, находит желанное дело.
— Скоро ль фельдшер-то будет? Когда пришлете? — приставала к доктору.
— Подбираем, Дашенька. Запросили губернию.
И Даша снова ждет. Иной раз здесь, в амбулатории, расстелив кожушок на лавке, и заночует. Поплачет. Потом приснится ей всякое. К примеру, будто умерла, лежать в гробу неудобно, повернулась и — на пол вывалилась. Скоро панихида начнется, люди придут, а она не в гробу. Как же так?.. А то намедни представилось, что под ледовину угодила. Под ней, под ледовиной, море. Синее-синее. И волны — словно в кружевных оборках. Точь-в-точь как на глянцевой обложке книги, которую читал Андреян. На берегу — избушки; пряменькие, бревнышки гладко обтесанные, совсем непохожие на комаровские. Одна избушка ее, Дашина. Только которая из них? Эта?.. Или вон та?..
Проснется — сердце колошматится. Так уж устроен человек: то вкрай изведется, вроде над головой сплошные тучи. А то враз все по-другому — ни тучек, ни пасмури.
Время между тем не стояло на месте. Наступила предвесенняя пора. И заря стала вздыматься пораньше, и холода чуть полегчали. А тут вдруг ночью ударил морозище, а под утро — мокрая метелица, снег сочно зачавкал под ногами, словно разом зажевало коровье стадо.
Прибыл наконец долгожданный фельдшер. Бледный, рачьи глаза. По виду — в тех же годах, что и Андреян. Печальная участь предшественника, о которой, по всей видимости, был много наслышан, вызывала в нем любопытство и страх.
— Поди ж ты, какая штуковина, — покачивал головой, — не первой молодости человек, а такое содеял. А что допекло его? — выведывал у Даши.
Фельдшер провел в Комаровке сутки. Посулил вернуться на той неделе, как только уладит домашние дела. Так его и видели!
День ото дня солнце припекает все крепче и крепче. Что за вёсны в Комаровке — ух ты! Во всю мочь загалдели грачи. Потом пошел чернеть снег, все пуще, дружней. По обочинам и оврагам зажурчали ручейки. Потемнели лесочки, что поблизости раскиданы. Лишь кое-где белыми островками лепится снег. Заглянешь во дворы — кто телегу ладит, кто соху, а кто латает прохудившуюся крышу. Весна! Стоит под солнцем мужик и в небо ухмылку шлет.
Хорошие вечера пришли в Комаровку. Вроде взяли да насытили тебя до одури зельем мака. Или чьи-то сильные руки понесли тебя по чуть зеленеющим лугам, над лесочками. Гляди, какая она, неоглядная земля.
Весна! Однолетки Дашины, что брагой опоенные, заводят песни, шуточные и такие, что слезой прошибет. Почти каждая суженого имеет, а ежели не имеет, то в мыслях милого держит. Только от нее одной счастье бежит.
Одиноко стоит она у амбулатории и прислушивается к дальним голосам. Играет трехрядка, где-то тарантят, перекликаются бабы.
В этот четверг людей принимать было некому, доктор не приехал. Тех, кто прикатил на лошадях, отослала на соседний фельдшерский пункт — в Мушары, других сама, как смогла, обслужила: кому порошки дала «от живота», кому мазь «от ревматизмы», капли глазные, кого перевязала. И сейчас вот душа не на месте: сохрани бог, не то дала, повредила человеку.
— Стой, фершалша! В аккурат мне требуешься! — бежит к ней Агриппинин Василий. Взопрел. Рубаха изодрана. Придерживает рукой обнаженный локоть, а сквозь пальцы сочится кровь. Войдя в амбулаторию, побледнел, обмяк. Даша подхватила и уложила его на скамейку в передней. Смочила комочек ваты нашатырем и ткнула к носу — отвернул голову. Снова поднесла — очухался, сел и задорно подмигнул.
— Опять озоруешь, Василий?! Народ мутишь втихаря на лесопилке?
— Вранье, Дашенька!
— Не вранье, знать, коль весть дошла.
— Выдумка! А то, что хозяин три шкуры дерет с народа, всяк скажет.
— Допрыгаешься, дурень! В острог дорожку протаптываешь… А кровь эта с чего у тебя?
— Сучком распорол, — сказал, дурачась, но тут же скривился.
Внезапно вошел Кучерявый. И хотя не было греха в том, что Даша перевязывала обнаженное плечо парня, она безотчетно отпрянула. Староста прошелся вдоль половиц неторопливо, по-хозяйски. Старший сын его Ефим, хоть и ростом в отца, а вот нет у него такого твердого шагу.
— Чего спужалась, докторица? — добродушно хохотнул Кучерявый. — Валяй лечи!
Проворно начала закатывать бинтом плечо: вокруг, вокруг, крест-накрест… Ухватила зубами конец бинта, потянула его пальцами и рассекла вдоль. Может, не такой он, староста, худой человек? Это Кучерявиха злющая, ни дна ей ни покрышки. Хотя в последнюю пору и она терпимей стала относиться.
