глаза серьезные. Глаза не смеются, что-то таят в себе.
Арстакьян вдруг ни с того ни с сего рванулся со стула, подхватил стоявшую в стороне Бэллочку и закружил ее в вальсе, напевая:
— Отцве-ли-и уж давно-о хризантемы в саду-у… Ах, Бэллочка, Бэллочка, вы самая чудесная чернушечка! — услышал Зборовский за своей спиной банальный комплимент. Пара пронеслась, искусно лавируя среди беспорядочно отодвинутых стульев. При каждом повороте Бэллочка улыбалась Зборовскому. Далеко не так, как остальным. Потом не сразу, а несколько выждав, вроде бы случайно, подсела рядом. Это явно привлекло внимание госпожи Нефедовой. Не оттого ли, что доктор из Петербурга всегда на примете, к тому же молод?.. Любопытно, чем все это кончится? В городе еще не забыли про старшую лемпертовскую.
Борис Маркович, с любовью наблюдавший за дочерью, кажется, и сам узрел то, чего прежде не замечал. Неужели с Бэллочкой он тоже что-то проглядел? И сердце провизора сжалось отцовской болью.
Гости перешли в другую комнату. Соколов довольно громко начал рассказывать Нефедову и Лемперту о вычитанном вчера во врачебной газете:
— Пишут, что в мире ежегодно умирает тридцать миллионов человек. Что половина из них не доживает до семнадцати лет, а четверть — до семи. Россия наша, страх сказать, по общей смертности на особом счету. — Гневно тряхнул головой. — В ней гибнут тридцать два на каждую тысячу!
— И еще, Варфоломей Петрович, добавьте к своим данным, — неожиданно вмешался Арстакьян. — В переводе на хлеб немецкий крестьянин потребляет тридцать пудов пищи в год, а у нас только восемнадцать. Мяса российский землепашец съедает четырнадцать — шестнадцать фунтов в год. Только-то! А во Франции — сорок девять, в Германии, Англии и того больше. Вот она, непогрешимая голая статистика! — И снова закружил Бэллочку. — От-цвели уж давно-о… хризанте-е-мы…
Цифры ошеломили. Зборовский удивился: откуда все это знает он, этот инородец?
А «инородец» уже чем-то забавным развлекает охочую до новостей Анну Евсеевну. Подчеркнуто вежливый, в меру язвительный, весь он какой-то горячий, знойный, совсем не здешний.
Вскоре гости сгрудились вокруг Нефедова и Арстакьяна — кто сидя, кто стоя. Разговор, который велся теперь, интересовал в какой-то мере каждого. Даже хрупенькая Бэллочка, стоя позади отца, слушала, выстукивая что-то тонкими пальчиками на его плече. Раз тут все, куда же денешься?
— Откровенно говоря, я, Арам Гургенович, уверен, что Нижнебатуринску ваша газетка не нужна. «Бу-диль-ник»… Анекдот! Для каких таких надобностей? Писать в нее некому. — После каждой фразы челюсти учителя под небогатой растительностью продолжают шевелиться. — Да и читающей публики в нашем городе раз-два и обчелся. С нас достаточно «Биржевых ведомостей» и «Глыбинской жизни». Уж не помышляете ли вы конкурировать с ними?
Арстакьян терпеливо слушает, щурится. И когда тот смолкает, сухо говорит, почему-то поглядывая на Зборовского:
— У меня другое мнение. Ну, к примеру, Варфоломей Петрович открывает в Нижнебатуринске школу сельских сестер. Захочет он об этом написать? Рассказать, как и кого готовить будут? Или… — учтивый, округлый жест в сторону дам, — о благотворительном вечере в пользу сирот, который был на той неделе. Разве не интересно?! Или, скажем, — в упор к Зборовскому, — Сергей Сергеевич мог бы написать о предстоящем съезде земских врачей?..
— Обратитесь лучше к доктору Соколову, — откликается Зборовский. — Он на съезде будет.
— Буду. И обязательно, Арам Гургенович, напишу. — Соколов зажег потухшую папиросу. — Ваша затея мне по душе. Только берегитесь: отцы города могут устроить вам темную, ежели будете разводить в газете крамольные мысли.
— Бог с вами, Варфоломей Петрович! Не будем, раз нельзя. Направление у «Будильника» определенное: печатать только дозволенное. Никаких статей, враждебных правительству. Никаких ложных сообщений, касающихся должностных лиц. Никаких слухов, возбуждающих общественную тревогу. Ни-ка-кой политики!
— А так можно? — вдруг спросила Бэллочка, и сразу осеклась: все посмотрели на нее.
— Можно. Почему не можно? — Лицо Арстакьяна смягчилось: ах ты, дитятя. И снова стало строгим. — В России, в нашей стране чудес, все можно.
Соколов поднялся, дружески похлопал его по плечу:
— Таких бы живчиков на Руси, да числом поболе, смотришь — и народ подтянулся бы!
Зборовский был немало озадачен: судя по всему, Арстакьян не фантазер. Сам замысел свидетельствует о том, что человек он неглупый, жизнедеятельный и способен осуществить задуманное.
Разговор продолжался. Теперь речь зашла о деревне. Неожиданно для себя, Зборовский тоже принялся распекать смиренника Нефедова:
— Экое у вас дамское представление о русских крестьянах. Им, говорите вы, легче жить: мучица… огородец, коровенка — значит, сыты?
— Сыты? — подхватил Арстакьян и раскрыл портсигар: угощайтесь. — Надеюсь, не от хорошей жизни мужик идет на зимние приработки? На лесопилку, чугунку… За каждую кубическую сажень вынутой земли железная дорога обязуется уплатить подрядчику два рубля шестьдесят пять копеек. А мужику дай бог за то же — восемь гривен. Дешевая сила! Сыты… Вы, господин учитель, утверждаете, что мужичок добрый. Скажите лучше: терпеливый. И все-таки до поры: самый смирный может в зверя превратиться. Все разнести.
— Может быть… может быть… — пошел на попятную Нефедов.
Спорили еще долго. Часто нельзя было понять, когда Арстакьян шутит, а когда говорит серьезно. К тому же Соколов то и дело подтрунивал над будущим «редактором-вестосплетником».
Бэллочка слушала, ничего не слыша. Думала о чем-то своем. Зборовский пересел к ней. В глазах ее мелькнул испуг. Не сказав ни слова, она вышла и больше уже не показывалась. Анна Евсеевна часто уходила в комнату дочери и возвращалась с плохо обозначенной любезной улыбкой. Кривили в этом доме неумело, прозрачно. Зборовскому стало ясно: следует уйти и не бывать здесь более. Зачем мучить девочку? Но он сидел. Сидел, сознавая, что стоит захотеть ему, и Бэллочка, вопреки неумирающей патриархальности семьи, будет с ним.
Говорят, в уездных городишках — чиновничье захолустье, скука, чуть стемнеет — все на бок. Ничуть не бывало. Мало ли что говорят! Не удивляйтесь, если в поздний час вам встретится одинокий прохожий или даже несколько человек. Это не забулдыги, это гости расходятся по домам.
Лишь в провинции умеют так долго засиживаться. Зимняя ночь давно раскинулась над тихими улочками. Сторожа, охраняющие купеческие амбары и лавки, перестукиваются колотушками. Драгунскую улицу, ту, что в лощине, совсем снег упрятал. Трещат от мороза деревянные ворота, плотно сдавленные засовами. А чуть повыше, на Троицкой, где постоялые дворы, ворота всю ночь нараспашку. Каждый час там церковный колокол застуженно отбивает время — вместо курантов, которых в Нижнебатуринске сроду не водилось. Правда, иной раз звонарь спросонья сбивается со счета: то часок недодаст, то в полночь отбухает тринадцать ударов, — бог ему судья…
Из парадной дома провизора вышли доктор Зборовский и Арстакьян. Согретые комнатным теплом, оба приподняли воротники своих шуб.
В окнах столовой купца Гношилина горит розовый огонь.
