Люди постарше высказывали сожаление, что чудесный кооператив появился слишком поздно, иначе бы они заснули в эпоху позднего волюнтаризма и проспали бы весь период застоя и первое десятилетие перестройки, а может быть, и вовсе до ликвидации ужасной командно-административной системы.
Наконец, настал день, когда в городе и его окрестностях уснул последний житель, и тут-то кооператоры в ужасе схватились за головы. Только теперь они поняли, какую совершили ошибку! И дело было вовсе не в том, что иссяк источник доходов, деньги вообще не на что стало тратить, исчезла всякая перспектива для них лично.
Во-первых, нельзя было покинуть Тучинск, поскольку десятки тысяч спящих, связанных с ними контрактами, нуждались в наблюдении, мало ли какие неожиданности могли вдруг произойти. Во-вторых, исключалась возможность заснуть самим, хотя каждый из них втайне надеялся, накопив денег, улечься в постель лет на триста, понимая, что ранее жизнь по-настоящему не наладится. В-третьих, нельзя обратиться за помощью в другие города, за содеянное по головке не погладят даже при самой совершенной демократии.
Пугало и то, что проснувшиеся начнут требовать блага, ради которых законсервировались, а это никак не могло быть выполнено по вполне понятным причинам.
Но самое печальное, что из создавшегося положения вообще не было никакого выхода; встань из гробов все великие умы человечества, и они бы не решили проблемы, потому что во сне ничего не происходит, если с вечера не вымыть посуду, то к утру она так и будет лежать в раковине грязной.
А время, проходящее над заснувшим городом, всякий раз удивляется, зевает, но не задерживается ни на миг и спешит дальше. Время не может позволить себе останавливаться, несмотря ни на какие соблазны.
ЩЕДРЫЙ ИСТОЧНИК
По преданию, он находится на горе Геликон в Греции. Когда-то Пегас стукнул по земле копытом, и фонтан вдохновения забил из образовавшейся трещины. Люди, понятно, об этом узнали, а некоторые не поленились и отправились в дальний путь за волшебным даром. Их скорбный труд не пропал даром — человечество получило художественную литературу и стало ее читать взахлеб.
Наши современники, далекие от созидания литературных шедевров, порой не задумываются, что без тех неуемных первопроходцев не было бы у нас ни песен, ни кинофильмов, ни целого ряда творческих союзов, ни театральных премьер, ни телевизионных сериалов, ни личных библиотек, ни многого другого, прекрасного и возвышенного. Не было бы и критики, поскольку отсутствовали бы сами объекты критики.
Однако раз и навсегда возникший процесс ширился, набирал силу и от века к веку радовал людской род. Писателей становилось все больше и больше, хороших и разных. История литературы знает немало примеров, когда даже близкие между собой родственники весьма в ней преуспели и стали знаменитыми. Достаточно назвать имена Гонкуров, Маннов, Дюма, не говоря уже об отечественной литературе, в которой, особенно в последнее время, появилось множество талантливых семей с подтверждающими их одаренность удостоверениями в карманах.
И это очень хорошо, поскольку микроклимат, в котором будущий корифей вызревает, благотворно способствует его становлению, и отпадает надобность тащиться за тридевять земель и лезть в гору в поисках вдохновения, тем более если в каждой отдельной писательской квартире бьет индивидуальный источник в непосредственной близости от письменного стола хозяина.
Именно такая участь выпала на долю Павла Мурикова. Его папа Тимофей Муриков (псевдоним Томас Мур) был известен, как автор нашумевшей в свое время поэмы «Двери настежь». Она поднимала проблему обучения детей плотницкому делу в дошкольных учреждениях и призывала при этом на уроках держать двери открытыми, дабы каждый мог поприсутствовать на занятиях и лично убедиться в полезности этого начинания. Вначале критика ошалело молчала, но, разглядев, что в художественном произведении не соблюдены правила поэтики, принялась Мура топтать. И затоптала бы, не вмешайся тогда сам товарищ Захлебаев, курировавший идеологию в поэзии (кстати, они с Муром были из одной деревни). Он позвонил по телефону в Союз писателей и сказал, что Т. Мур растущий и к тому же периферийный, а таким должно принадлежать будущее. Словом, Муру дали с захлебаевской подачи зеленую улицу, потому что будущее будущим, а все живут в настоящем и не хотят неприятностей.
С того момента Т. Мур пошел в гору (в переносном смысле, конечно) и вскоре уже заведовал редакцией поэзии в солидном издательстве со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. К примеру, поэму «Двери настежь» и по сей день можно без труда разыскать в любой библиотеке, так как она многократно издавалась отдельной книжкой на языках всех народов и народностей нашей страны, имеющих собственную письменность.
Но Томас Мур действительно заботился о будущем. Он прекрасно понимал, что процент смертности среди людей равен ста и не хотел, чтобы его сын Павел, лишившись родителя, остался на бобах.
— Старайся, сын, — говорил он подрастающему Паше. — Поэзия может уморить человека, примеров тому не занимать стать, но может и хорошо прокормить при наличии поддержки и в режиме наибольшего благоприятствования.
Мальчик тоже все понимал, согласно кивал, но, видимо, этого было маловато.
Еще в школе стало ясно, что гуманитарные возможности Павла Мурикова не соответствуют требованиям времени и даже отстают от него на два-три столетия. Нельзя сказать, что подросток был туп ко всем наукам. У него были «четверка» по черчению, ненатянутая «тройка» по математике, а преподаватель труда по столярному ремеслу и вовсе ставил Пашу в пример остальным. Дела не клеились в основном с русским языком и с литературой. Если ходит старая байка, что кто-то в слове «еще» сделал четыре ошибки, написав «исчо», то этим человеком мог вполне оказаться Павел Муриков. А художественная литература наводила на него такую тоску, что тут же срабатывало охранительное торможение — глаза сами собой смыкались, и Павел на уроках изящной словесности погружался в глубокий сон.
Учительница литературы, конечно, знала, что Муриков — сын преуспевающего поэта, перевернувшего в ее консервативной голове все представления о поэзии, и хотела бы вызволить Пашу из гуманитарной спячки, но задача эта оказалась безнадежной.
Сын Мура не воспринимал художественные образы, путал Катерину из «Грозы» с Катюшей Масловой или с Екатериной Измайловой, а однажды развеселил класс, заявив, что Стендаль написал «Пермскую обитель», произвольно приняв Пермь за Парму и доведя этим бедную преподавательницу до нервной икоты. После того случая она отказалась от своих благих намерений, перестала глядеть в сторону Мурикова, прекратила вызывать его на уроках и, если по рассеянности вдруг встречалась с ним глазами, начинала охать, вздыхать и, повернувшись к ученикам спиной, выводила на доске мелом число дней, остававшихся до пенсии, чтобы хоть немного
