Бывайте…
— Посидели бы, — предложил Алексей из вежливости, — у меня ещё есть…
— Не. Бывайте! — твёрдо проговорил Григорий, глядя на Русанова ненавидящими глазами. — Делов ишшо много, однако. — Возле порога он натиснул на себя фуражку, позвал собаку: — Ну, Барбос Хитрованыч, пошли!
Василиса угрюмо заметила:
— Чать не хитрей тебя, чево собаку корить ни за што!..
Алексей уловил в напряжённой спине уходящего страх — Гришка чего-то боялся. А Василиса снова не выдержала:
— Каких жа эвто делов? Вот эвтих, што ль?.. — Она кивнула на бутылки, стоявшие на столе. — Знаю я эвти дела… — Но Гришки в доме уже не было. Тогда Василиса добавила ещё злее: — Дурак, препятствующий всему! Лезет в волки, а хвост — собачий.
— Не надо, маманя, — тихо попросила Машенька, не поднимая головы и продолжая катать хлебный шарик. Потом поднялась и подошла к Алексею — вроде бы тоже попрощаться. Он встал.
— Седой-то, седо-ой!.. — прошептала она, касаясь его висков пальцами. И, не стесняясь матери, обвила Алексея руками за шею и трижды поцеловала в губы. — Спасибо тебе!
— За что, Машенька? — растерянно спросил Алексей.
— За поступки, — серьёзно сказала она, и тоже пошла. Надевая возле двери платок и пальтишко, бормотала: — Рисовать, да слова говорить — все обучились. Вон и Гришка: "Люблю, люблю!" А из чего это видно? — Машенька всхлипнула и опрометью выскочила из избы.
— Господи! — вырвался у Василисы стон. — Дак она же ведь — тебя… А я-то, старая дура… Всё перепутала. — И завыла в голос, плача о чём-то своём, не обращая внимания на гостя, надрываясь в горе. Алексей отошёл от неё к саквояжу, достал вторую бутылку водки и набулькал себе с полстакана ещё. Но выпить помешала Василиса, подошедшая сзади: — А вот эвтого, Лексей, не делай! Горю эвтим не поможешь, што уж теперь… Да и молодой ты ишшо, найдёшь себе девку! А вот мне теперь с Марьей — беда. Она душой-то — в отца вся.
— А что — отец?
— На крайность может пойти.
Водку из стакана Алексей всё же выпил — тоской повеяло на него от слов Василисы. Он вышел во двор и там закурил. "Вот тебе и сей добро! Как его сеять?.." — думал он в тоске, глядя на замершую под светлой луной реку внизу. Была она там чёрной, как жизнь, с голыми берегами. И поля, ещё не покрытые снегом, тоже были чёрными. И чёрными были тени от голых деревьев. И луна, казалось, светила безжизненно и бесцельно и на мёртвую речку, и на поля. И только светившиеся окна затаившейся деревни напоминали о жизни и бросали на землю неяркий свет, казавшийся издали инеем.
Алексей постоял, послушал, как дышит новая корова в тёмном хлеву, возится ветер под крышей, и воротился в дом. На душе у него было черно, и он боялся, что чёрная ночь эта не кончится для него никогда.
С Василисой он сидел ещё долго за столом, пока не закоптила лампа. Хозяйка заправила её керосином, но и к тому времени ещё не кончила ему рассказывать о своей жизни и продолжала, когда уж легли спать. Невесёлая была это жизнь. В котором часу уснули, Алексей даже не знал — помнил только, что Василиса подошла к нему, заглянула, как заглядывают на покойников, и, сморщившись лицом, отошла и задула лампу.
Всю ночь свистел над печной вьюшкой ветер. А чуть свет, когда деревенские петухи протрубили утро и захлопали калитки, засовы, деревня замычала и зашевелилась, Русанов проснулся оттого, что в открытую форточку пахнуло сырой свежестью леса, а оцинкованный подоконник зазвенел от редких капель дождя. В избе уже ровно гудела жаркая печь.
Он поднялся, умылся колодезной водой, позавтракал с Василисой и стал прощаться. А сам думал всё время о Машеньке, о её поступке вчера. Сердцу было тревожно.
— Храни господь! — сказала Василиса, крестя его. Пошла провожать до калитки.
Он чувствовал, что она стояла и глядела ему в спину — куда пойдёт? Поэтому не мог свернуть к дому Еремеевых под железной крышей, чтобы попрощаться и с Машенькой. Понимал, Василиса — против этого, а не посчитаться с нею было бы подлостью.
Придавленный жалостью к себе и обидой, он прошёл все дома и направился к реке, туда, где виднелся внизу паром вдалеке. Паром перевезёт его на ту сторону. Аэродрома там теперь нет, зато есть автобусная остановка. Автобус довезёт до Серпухова, там на электричку, а уж из Москвы поездом — на Ленинград, Петрозаводск и дальше, за полярный круг. Жизнь везде есть и будет продолжаться даже на куличках.
На спуске к парому Алексея перехватила Машенька с Барбоской. Видно, поджидали уже давно: и собака была вся мокрой, и мужской ватник Машеньки, и платок на голове были в росе тоже — возле реки сеялся мелкий холодный дождишко. Наверное, поэтому Алексей и не видел Машеньки издали, когда шёл. Зато, как же он ей обрадовался, когда она подбежала и выросла перед ним! Только вот сказать о своей радости не успел — опередила Машенька.
— Забери, забери меня с собой! — страстно шептала она, как когда-то украинская девчонка-нищенка, которую он не взял и не спас. Теперь вот Машенька, прижавшись к мокрой его шинели, стучала зубами не то от страха, не то от холода. Наконец, до него стали доходить её слова:
— Я, когда вы улетали от нас, поняла всё. Вспоминала, как мы ходили тогда по грибы, помнишь?
— Помню. Я всё помню, — отвечал он потерянно.
— Так вот, всё мне в другом свете открылось, — говорила Машенька ему в намокающую шинель. — Не Гена мне нужен был…
Он осторожно поцеловал её — попал в мокрый висок. Машенька дёрнулась к нему лицом, взметнулись молящие глаза:
— Официанткой у вас там буду, кем угодно, только бы мне от этого Гришки, из крепости этой!..
А ему чудился другой голос: "Дядечко!.." И вот такие же глаза были — точь-в-точь. И опять он не знал, что ответить — не был готов к такому, как и тогда. Растерялся от неожиданности и тяжко молчал.
Сеялся дождь.
Валилось им на плечи сырое, набрякшее слезами, небо — тяжёлое.
И нечем было дышать.
— Прощай, Машенька!..
Она глядела на него, как на Генку 3 года назад — он это увидел, почувствовал. И опять, как и тогда, не имела права об этом сказать. Только, не отдавая себе отчёта, зачем-то стала вытягивать у него из-под шинели его серый офицерский шарф. Потом странно уткнулась в него, понюхала, словно котёнок, и, жалобно улыбаясь, спросила:
— Можно, я возьму себе на
