я дам тебе рецепт, и он тебе не понравится.’
‘А мне обязательно его брать?’
‘Если в тебе еще осталась хоть капля здравого смысла, приятель, то да.’
- Ну ладно, док, выкладывай все начистоту’ - сказал Бантер, заставив Уилкинсона улыбнуться своей попыткой изобразить персонажа из старого ковбойского фильма.
- Ладно, первое, что я тебе скажу, это то, что ты должен обеспечить Бетти самый лучший круглосуточный уход, какой только можешь себе позволить ты и твоя страховка.’
‘Я подумаю об этом.’
- Рон ... - настаивал Уилкинсон.
‘Хорошо, хорошо, я сделаю это. Что-нибудь еще?’
‘Да. Я хочу, чтобы ты сразу же прекратил свою работу. У вас ведь есть хорошие люди в вашей фирме, верно?’
‘Лучший.’
- Тогда они смогут взять на себя ваших клиентов. И Брэд может управлять бизнесом изо дня в день. Если вы хотите называть себя каким-то причудливым титулом, который означает, что вы все еще главный пес, даже если вы больше не лаете, это меня устраивает. Но я не хочу, чтобы ты появлялся в офисе чаще одного раза в неделю, а лучше-раз в месяц. Пусть Брэд сделает всю тяжелую работу.’
‘Я просто не уверена, что он к этому готов.’
- Держу пари, что твой старик тоже так говорил о тебе, но ты ему показал.’
‘И еще ... - Бантер поморщился. - Ну, мне неприятно говорить это о моем собственном сыне, но у него есть проблемы с характером. Ты же слышал сегодня Брэда. Иногда он может быть резким, конфронтационным.’
- Как и многие из величайших мировых юристов.’
‘Но это не тот стиль, который мне нравится поощрять в Бантере и Теобальде. Самые лучшие предложения, те, которые длятся долго и не заканчиваются горечью и злобой, - это те, где обе стороны чувствуют себя хорошо. Это означает, что мы получаем то, что хочет наш клиент, или, по крайней мере, то, что ему нужно, все еще уважая другую сторону и признавая достоинства их положения, а не забивая их в землю.’
‘Ну, Ронни, я не собираюсь говорить тебе, как управлять твоей фирмой, но я не слышал сегодня ни одного сына, который был бы резок или агрессивен. Я слышал о сыне, который очень хорошо понимает, как все плохо, который так же, как и я, беспокоится о вас обоих, и который хочет, чтобы ситуация была если не исправлена – потому что нет никакого решения для болезни Альцгеймера – то, по крайней мере, сделана настолько терпимой, насколько это возможно.’
Бантер озабоченно нахмурился. ‘Ты действительно думаешь, что мне нужна помощь, чтобы уйти с работы, да?’
‘Да, это так.’
‘И что же мне тогда делать?’
- Успокойтесь. Проводите время с Бетти качественно, пока еще можете. Послушай, Ронни, пройдет совсем немного времени – меньше года, а может быть, и меньше полугода, – прежде чем Бетти дойдет до того, что она не узнает тебя, не сможет поддерживать никаких разговоров, даже бессвязных, и от женщины, в которую ты влюбился, не останется и следа.’
Лицо бантера сморщилось: "не надо ... это ужасно..."
‘Но ведь это правда. Так что делайте все возможное из того времени, которое у вас есть. Позаботься о себе, чтобы ты все еще мог заботиться о ней. Обещай мне, что ты хотя бы подумаешь об этом.’
‘Да, хорошо, я тебе это обещаю.’
- Ты хороший человек, Рон, один из лучших. Бетти повезло, что у нее есть ты.’
‘И вполовину не так повезло, как мне с ней. А теперь я теряю ее ...
‘Я знаю ... - сказал доктор Уилкинсон. ‘Это я знаю.’
На протяжении десятилетий штат Техас проводил свои казни в Техасском доме смерти в блоке стен, Хантсвилл. Вплоть до 1998 года именно там располагалась камера смертников. Но затем осужденные, включая Джонни Конго, начали искать пути к побегу, и Министерство уголовного правосудия Техаса решило, что требуется более безопасное подразделение. Камера смертников была перенесена в отделение Полунского в Западном Ливингстоне, сверхмаксимальное, сверхвысокозащищенное учреждение. Оттуда никто не сбежал. Почти 300 заключенных содержались в одиночном заключении и ели в своих камерах из тарелки, просунутой через "бобовую щель" в двери. Они тренировались в одиночестве в закрытой зоне отдыха. Единственным физическим контактом, который они получали, были обыски с раздеванием, которым они подвергались всякий раз, когда покидали свои камеры. Режим был достаточно жесток, чтобы свести человека с ума, и были некоторые, кто предпочел отказаться от возможности обжалования и рано предстать перед казнью, просто чтобы сбежать от него.
Процесс казни Джонни Конго начался в три часа дня 15 ноября. Ему не предложили на выбор последнюю трапезу приговоренного к смерти, да и в Хантсвилле он бы не оказался: от этой роскоши давно отказались. Раздался только стук в дверь его камеры и крик надзирателя: "Пора идти, Джонни! Руки через прорезь для бобов.’
Каждый аспект жизни в Полунском блоке был рассчитан на унижение и дегуманизацию заключенных. Процедура выхода из камеры не была исключением. Джонни направился к двери. Он опустился на колени. Затем он прошаркал так, что оказался спиной к двери, и вытянул руки назад, пока его ладони не просунулись в щель между бобами и не оказались в коридоре снаружи. На запястья ему надели пару наручников, затем он просунул руки обратно в щель и встал на ноги.
- Отойди от двери!- скомандовал голос.
Джонни послушно вышел на середину комнаты, теперь уже со скованными за спиной руками. Затем он снова повернулся лицом к открывшейся двери.
В камеру площадью шестьдесят квадратных футов вошли два надзирателя. Один из них был белым и почти таким же большим, как Джонни, с коротко остриженными рыжими волосами и загорелой кожей на лице и предплечьях. В руках он держал дробовик "Моссбургер", и по напряженному, нервному выражению его лица можно было предположить, что он просто искал случая пустить его в ход.
Джонни улыбнулся ему. ‘Какой смысл сегодня целиться в меня из пистолета, ты, тупой кретин? Я уже ходячий мертвец. А теперь разнеси меня в пух и прах, ты сделаешь мне одолжение.’
Джонни повернулся лицом ко второму надзирателю, дородному афроамериканцу средних лет, с серебристыми волосами. - Добрый день, дядя, - сказал он.
‘И тебе добрый день, Джонни, - сказал дядя.
