с раем. Что ни дом – то шедевр архитектуры, каждый ломтик хлеба в кафе – гастрономическое чудо. Люди красивы как боги.
И прежде всего – здесь, в Париже, живет Матьё. Это главное. Матьё не с чем и не с кем сравнить – нереальный и в то же время судьбоносный вывод.
Он в который раз посмотрел на часы. Сколько еще ждать, прежде чем сдаться? Попробовать написать эсэмэску? Наверное, не стоит – может насторожиться или, еще того хуже, испугается.
Адам повернулся в сторону Сорбонны и реки. Матьё мог пойти из Марэ пешком, через мосты, но вряд ли – обычно он предпочитает метро.
Нечего нервничать, обычная история. Матьё всегда опаздывает, а он, Адам, приходит слишком рано. Возможно, такой порядок и продиктован какой-то особенностью их отношений, но Адаму не хотелось об этом размышлять. Вернее, как-то раз попытался, но быстро понял, что ни одной мысли не то что развить, но даже додумать до конца не удастся.
Мимо прошел пожилой человек в обществе женщины намного моложе его. Седой, коротко стриженный, ухоженная бородка. Спутница в голубом платье под коротким манто. Мужчина просунул руку под меховую накидку и прижимал ее так тесно, что трудно было понять, как они вообще в состоянии двигаться.
В Америке люди, конечно, веселее и дружелюбнее, но по части любви им до французов далеко. Город сочится сексом, французы занимаются любовью чуть не посреди улицы. Вчера он сам видел целующуюся пару в подъезде – парень запустил руку своей избраннице под юбку и времени не терял, если судить по ее сдавленным стонам.
В Нью-Йорке кто-нибудь обязательно позвонил бы в полицию.
И даже Адам почувствовал эти тайные токи – влюбился так, что утратил контроль за собственными действиями. При этом прекрасно сознавал: да, контроль утрачен. Он потерял душевный баланс, которым втайне гордился. Стрелка компаса, которая раньше в подобных случаях начинала тревожно дергаться, с появлением Матьё замерла и показывала только одно направление: любовь.
Они встретились в конце сентября, в один из тех дней, которые во всем мире составляют отдельный и долгожданный период под названием “индейское лето”[15]. Огромные пирамиды яблок и груш на Рю де Риволи. Адам дивился искусству торговцев – как все это не осыпается? Должно развалиться при малейшем прикосновении. И тут он заметил идущего навстречу молодого парня. Они разошлись, Адам проводил его взглядом, но уже через пару секунд тот остановился и обернулся.
– Ты улыбнулся! – И рассмеялся таким легким, музыкальным смехом, что у Адама потеплело на сердце.
Разговорились. Когда Адам назвал свое имя, Матьё склонился в шутливом поклоне:
– Теперь я знаю, от кого произошел. От тебя. Ты же первочеловек…
Как гром среди ясного неба…
Он впервые понял смысл этого расхожего клише.
И угораздило же его. Матьё ведь самый настоящий бродяга. Если кому-то понадобится объяснить слово “богема”, достаточно показать на Матьё. Создает более чем странные композиции из дерева и металла. Его заваленная разнообразным хламом квартирка напоминает мастерскую сумасшедшего ремесленника. Адам так и не смог понять, зарабатывает ли Матьё хоть что-то своим искусством или все его творчество – просто-напросто образ жизни. Разумеется, человек такого склада должен жить именно в Париже. Вот бунтарь-американец колесил бы по дорогам, но для француза, для которого свобода и творчество превыше всего, именно Париж – естественный центр притяжения, исходная и конечная точка погони за счастьем и красотой.
В комнате Матьё в Марэ, еврейском квартале, которую он называл не иначе как студия, единственным предметом меблировки был футон, низкий японский матрас. И в первый же вечер Матьё дал понять, что серьезные отношения его не интересуют.
– Ничего регулярного. Забава. Способ приятно провести время. Игра.
Вот только худшего партнера для игр, чем Адам, и придумать невозможно. Он даже в детстве избегал игр. Мир ему всегда казался безоговорочно серьезным, и если уж с ним случилась любовь, то для него это точно не игра. Но он на всякий случай кивнул – обессиленный и расслабленный после первого настоящего свидания. Да, конечно. Игра.
Они занимались этой игрой часто и помногу. Это было замечательно, и Адаму каждое новое свидание лишь добавляло уверенности: эта любовь на всю жизнь.
А теперь он стоит, замерзший, у калитки Люксембургского сада и ждет. Уже не первое свидание, на которое Матьё попросту не явился. Адам посмотрел на часы – восемь вечера в Париже, два часа пополудни в Нью-Йорке. Конечно, можно зайти вон в то кафе, там точно есть Wi-Fi, и удивить лабораторию запоздалой активностью. Почему нет? Заказать кружку “Стеллы”, гамбургер и поработать.
Посмотрел на телефон – вдруг здесь нет покрытия? Как это может быть? Никак, конечно. Все в порядке. Все пять столбиков.
Почти незаметный моросящий дождь внезапно усилился. Толпа прохожих расцвела разнообразными зонтиками и быстро поредела.
Мимо прошел старик с тростью, он останавливался передохнуть чуть не на каждом шагу. Адам опять вспомнил Люийе. Они в лаборатории называли происходящее “серебряным цунами”: человечество стареет так стремительно, что уже через пару лет окончательно затопит существующую систему здравоохранения. Внешне мало что менялось, разве что чаще попадаются старые люди. Но и на это почти никто не обращал внимания, психика человека устроена так, что по-настоящему тревожные признаки остаются незамеченными. Они бросаются в глаза, но ты не хочешь их видеть – и не видишь. Старость – самая неприметная пора человеческой жизни. У молодого поколения, детей стареющих родителей, никогда не хватает времени, у них полон рот забот о собственных детях, тем надо выстоять в жестоком подростковом мире, а дедушки и бабушки никакого интереса не представляют. Старики – пришельцы из давно ушедшего мира, чем они могут помочь и чему научить? Многомиллионное поколение “80+” предоставлено само себе, его все дальше уносит неотвратимая волна заброшенности, забвения, а иногда и отторжения. Трагедия, растянутая на десятилетия, не перестает быть трагедией.
Ну и что? Они нашли Франсуа Люийе на полу в его квартире. Даже пистолет не выпал, он так и сжимал его в руке, настолько сильна была судорога последнего решения. Никаких предсмертных записок. Никто из родственников не мог вспомнить хоть что-то, что могло бы указывать на намерения свести счеты с жизнью. Даже мысли такой у него не было. Дело быстро закрыли – что тут расследовать? Семидесятилетний старик решил опередить господина Альцгеймера и покончить с собой до того, как это сделает болезнь, постепенно превращающая его в бессмысленное, никому не нужное существо.
Конечно, все на свете можно упростить до цепочки из двух-трех звеньев: причины – последствия. Но давно известно, что пожилые люди, как правило, не прибегают
