она тут же перешла на английский. Такое случалось постоянно – очевидно, глаза его каким-то образом выдавали иностранное происхождение.
– Мой велосипед. Вы стоишь… на переди…
Лучше бы не переходила – с таким-то английским.
– Je suis désolé[9]. – Адам отодвинулся.
Оказывается, заглядевшись на полового гиганта, он оперся на ее велосипед.
– Ничего, ничего, – улыбнулась она. – Не беспокоиться.
Вечная история: как только они понимают, что ты не француз, тут же пытаются перейти на английский. И так всю жизнь. Не слишком деликатный способ намекнуть, что ты никуда не годишься.
Девушка набрала код на замке, сняла блестящий, похожий на гремучую змею тросик, вскочила в седло и укатила. Когда велосипед съехал с бордюра, звонок жалобно тренькнул.
Асфальт клейкий от раздавленных каштанов. Этой зимой снега почти не было, пошел как-то, но уже через полчаса все растаяло. Париж зимой не особенно уютен: сравнительно тепло, зато надо пережить бесконечную череду сумрачных, невыразительных, дождливых дней.
Проводив взглядом велосипедистку, он оглянулся – клошар был на месте, как будто до этого не мочился как минимум неделю. Адам разочарованно вздохнул. Этот тип с его орудием массового поражения напомнил, как давно у него самого не было секса. А может, все из-за недосыпа?
Какой может быть сон, если последние месяцы – сплошная игра с огнем? Он несколько раз напоминал Дэвиду Мерино: прежде чем набирать добровольцев, надо все перепроверить и дать оценку, ни на что не закрывая глаза, даже на то, что кажется неважным. Неожиданное самоубийство Франсуа Люийе – разве это не красный флаг? Или, по крайней мере, оранжевый? Надо соблюдать осторожность. Но Дэвид ничего не хотел слушать – он получил многомиллионный грант не для того, чтобы осторожничать и останавливаться на каждом шагу. Несчастный случай, сказал шеф лаборатории в Институте Гассера. Смерть Люийе – нелепое совпадение. К тому же у старика были все признаки депрессии. Психологам следует быть повнимательнее.
Чепуха. В неврологическом центре “Крепелин”[10] в Париже Адам встречался с этим пациентом несколько раз. Семидесятилетний Франсуа Люийе сорок два года прослужил нотариусом в апелляционном суде. Сорок два года – ни больше ни меньше. Скромный – да, неразговорчивый – да, интроверт – да. Не женат, безупречно вежлив. Кроткий как овечка – без сомнений, но никаких признаков депрессии Адам не заметил.
И на тебе…
Игра с огнем… пожалуй, и похуже.
– Excusez-moi! (Адам вздрогнул и обернулся.) Celle-lá… vous savey…[11]
Еще одна. Говорит по-французски так, будто во рту у нее штук пять жевательных резинок. Розовый пуховик в обтяжку, крашеная блондинка, волосы перехвачены розовой же атласной лентой. Одета как подросток, хотя не меньше сорока. Неопределенно ткнула куда-то в сторону станции метро.
– Вы заблудились? Вам нужна помощь? – спросил Адам.
– О боже… какое счастье! – Она радостно засмеялась, показав белоснежные, идеально ровные зубы. – Вы же говорите по-английски!
Спасибо, по плечу не хлопнула… Вот она, одна из причин, почему он уехал из Америки. Иногда ему казалось, что миллионы ничем не спровоцированных улыбок вовсе не обозначают хорошее настроение – всего лишь способ показать безупречные зубы.
– Я совсем запуталась… куда мне… как же это называется? Метро, трамвай? Электронка?..
– Электричка.
– Ну да, ну да… конечно…
Она проследила его взгляд, смущенно отвернулась и тут же покосилась опять. Глаза немного расширились – видно, и ее заворожил циклопический орган бродяги. Адам выпятил нижнюю губу и многозначительно покивал: да уж, посмотреть есть на что.
Незнакомка с улыбкой тряхнула головой.
Телодвижения как у пятилетнего ребенка. Большинство американцев останавливаются в развитии за час до полового созревания. Самое позднее – за полчаса. Непонятно, что тому причиной – культура? Религия? И то и другое плюс традиция.
– Мне нужно в Лес Халлес… – прочитала она в путеводителе.
– Ле Аль[12]. – Настала и его очередь улыбнуться. – Вы почти на месте. Можно пешком, а если побыстрее – одна остановка на метро, синяя линия.
– Вау! Замечательно, спасибо. А вы живете здесь?
Адам молча кивнул.
Опять улыбка – на этот раз видны даже розовые здоровые десны. Щеки горят от возбуждения.
– Мечта! – сообщила она, многословно попрощалась и пошла к метро. У самого входа оглянулась и помахала рукой.
Они вполне могли бы пойти в ресторан, поесть и поболтать о том о сем без всякого стеснения. Будь они в Айдахо или Айове, блондинка тут же пригласила бы его к себе домой, и он прожил бы пару недель в гостевой комнате. Американский секрет. А возможно, ключ к американскому величию. Никакой подозрительности, люди знакомятся мгновенно и с взаимной симпатией. Как дети, ничего не стесняясь и не думая об уместности и приличии всех этих улыбок и похлопываний. Эта бойкая блондинка – самое веселое и незамысловатое существо из всех, с кем он встречался за последний месяц. У парижан немало достоинств, но оптимизмом они заметно обделены. Парижские нытики наверняка чемпионы Европы по части нытья. Как ни странно, Адаму это нравилось. Разумеется, легкий и веселый характер вовсе не признак глупости. Иной раз ему казалось, что европейцы приняли на вооружение максиму Джона Стюарта Милла[13]: лучше быть недовольным человеком, чем до вольной свиньей. На Европейском континенте счастливые люди выглядят подозрительно – выдумка, конечно, но в глубине души Адам был с этим согласен.
Что ему уж точно пришлось по душе – присущий французам врожденный цинизм. Вошедшая в поговорку картезианская привычка ставить все под сомнение. Сам-то он, по расхожему выражению, родился в сорочке. Доступ к книгам, лучшим школам и музеям Нью-Йорка – двери открыты. От отца унаследовал интеллект, от матери – густую волну льняных волос. А вот от кого достался тяжелый, замкнутый, совершенно неамериканский характер – неизвестно. Ночные кошмары, приступы мрачного настроения. Сам Адам не мог припомнить, чтобы у него случались какие-то особо тяжелые моменты, но то, что он аутсайдер, – знал точно. Дэвид Мерино, особой деликатностью не отличающийся, не раз называл его kill-joy[14]. Скорее всего, Институт Гассера отправил Адама подальше в Европу не только для того, чтобы тот усовершенствовал свой французский, просто он действовал всем на нервы своим нытьем.
Во Франции он продолжал оставаться аутсайдером, хотя и не в переносном, а в прямом смысле слова, что почему-то было менее унизительно, тем более что врожденный пессимизм вовсе не превращал его в белую ворону – здесь все такие. Общая меланхолия скрашивала одиночество. Более того – облегчала жизнь. Именно так Адам объяснял крепнущее с каждым днем нежелание возвращаться в Америку – когда все вокруг грустят, жить легче.
Париж… Парис… Парадиз. Пари – Паради. Да, по-французски Париж рифмуется
