в паре с бакенбардами, выдают весь спектр эмоций от читаемого. Наконец закончив, он бросает листок на стол и, срываясь на фальцет, произносит:
– Юнец, вы понимаете, что написали?! Это скандал, это неслыханно, это каторга, будь вы постарше!
Затем, выдержав паузу и немного успокоившись, он выдыхает:
– Но это гениально.
Слова сильнее сабель и картечи.
Не прорываясь к телу сквозь мундир,
Они лишают дара речи
И внутренний ломают мир.
Его почти выгнали из лицея, но он пошел на попятную, отказался от авторства, предал. Предал самого себя. Подобное произойдет с ним еще не раз. Он не был бунтарем, героем, подвижником – он был Поэтом и немного приспособленцем.
Кто отказался от себя
Хоть раз, откажется и два.
А там накатана дорога:
Предал себя – предашь и Бога.
Дыхание сперло от невообразимой скорости, которую детина на облучке придал легкой кибитке. Подташнивало. Поэт расстегнул пуговицу пиджака, в груди жгло уже нестерпимо. Торопясь распахнуть рубаху, он сорвал пуговицу на воротнике и, не в силах выносить зудящее чувство, рванул материю. На левой груди зияло пулевое отверстие, запекшаяся кровь вокруг раны раздражала кожу. Вот что мешало ему всю дорогу. Поэт поднял голову и взглянул на ямщика – никакого ямщика впереди, как и не было, нет и лошади, да и кибитка исчезла самым необъяснимым образом. Пейзаж вокруг окончательно свернулся в трубу, потускнел и размазался по стенкам. Обескураженный седок без возницы и лошадей несся в новом для него пространстве.
«Рана в груди? Откуда? – подумал он и вспомнил: – Дуэль».
Берег реки, бузина, он держит в руке пистолет и не поднимает его – слишком далеко, не попасть. Команда «сходитесь», противник делает шаг навстречу и целится. Он делает свой шаг, и горячий удар слева погружает все вокруг в серый туман.
Ни холст, написанный наполовину,
Ни стих, оборванный на полумысли,
Ни плащ с крестом, наброшенный на спину,
Не остановят пистолетный выстрел.
Труба, на стенках которой уже едва угадываются согнутые березки и ели, размазанное солнце вперемешку с дорожной грязью, начала резко сужаться, и в дальнем конце ее Поэт увидел Свет.
Сфера Агасфера
На той дороге без конца
Состарятся черты лица,
И силы сок уйдет из ног.
Дай мне упасть, помилуй, Бог.
Бог:
Сын Иисус передо мною вновь с вопросом,
Который ведом мне, но торопись
И облеки его в слова, вложив в них смысл свой,
Чтоб оба смысла в Истину сплелись.
Иисус:
Отец, мой Крест день ото дня весомей.
Уже давно он не из древ земных,
Расщеплен и растащен на иконы.
Когда б сложить – так будет тысяча таких.
И шепчущей губой прильнув к окладу,
Отягощает болью человек
Мой Крест, что я несу в награду
За все страдания который век.
Бог:
Сын Иисус, давно ясна картина,
И мне, Создателю земных красот,
Приятна глазу синева озер, но тина
Едва заметна с наших-то высот.
А хватишься, что мутною водица
Вдруг стала и несет как от болот,
Вглядишься пристальней в нахмуренные лица —
И видно, что Адам уже не тот.
Иисус:
И я о том, Отец, пора б спуститься,
Снять со спины и прислонить к стене
Мой Крест, а мне определиться,
Кто в хлебе тело смог узреть, а кровь – в вине.
Бог:
Сын Иисус, пришествие второе
Ты назначаешь, сокращая втрое
Те сроки, что наметил Я.
Но нет твоей вины, есть боль твоя,
И Я с Любовию тебя благословляю.
Стучи в сердца, не рвись в дома, мой друг.
Примера с Санты не бери – он так швыряет
Мешок в трубу, что будит всех вокруг.
Иисус:
Благодарю, Отец, мне сразу полегчало.
Не перейму у Клауса манер.
Спускаюсь вниз с надеждой, что осталось мало
Таких, как мой знакомый Агасфер.
Иисус уходит и возвращается через полсекунды:
Отец, я снова дома, слава Богу,
В раю, у светлых Твоих ног.
Бог:
Сошедший вниз осилит и дорогу,
Ведущую наверх. Я рад тебе, сынок.
Иисус:
Отец, принес я весть дурную,
Хотя, я знаю, нет дурных вестей.
Есть Истина, и как ее пакуют,
Так продают, но это у людей.
Тебе же доложу я только то, что понял:
В сердца стучался, умолял принять,
Но нет внутри сердец – одни мешочки с кровью.
Похоже, реки развернулись вспять.
Я думал, встречу старца Агасфера,
Верну ему обещанный покой,
Но сам запутался среди поборцев веры,
Так и не поняв в их рядах, какой
Искал я в сотнях, в тысячах живущих,
Осилил, все еще с надеждой, миллиард,
Но между сущих видел лишь жующих.
Презренный всеми, как простой бастард,
Я кончил, Отче, крест, тобой врученный,
Вновь невесом, не знаю почему.
Бог:
Ты возвратил им символ расщепленный
Один на всех, так быть же посему.
Отныне, Сын Мой, вижу очень ясно,
В какую сторону планету мне вращать,
И думаю, как это ни ужасно,
Старушку Гею Агасферой величать.
Змеиная яма
Ответным Огнем уничтожен Содом.
А Лот? Он остался при стаде своем.
Стоя на самом краю змеиной ямы, я ожидал появления Правителя. Мне была оказана великая честь – Он желал лицезреть мою смерть собственными глазами. Надо полагать, посещение гарема или пиршественных залов опротивело ему настолько, что чужие муки представляли больший интерес. От немедленного падения в яму меня удерживала веревка, привязанная Палачом, отчаянным весельчаком, дабы нам обоим не скучать в долгом ожидании, к моим запястьям за спиной. Тело, наклоненное над последним пристанищем, прекрасно позволяло разглядывать «живой ковер», на который вскорости мне и предстояло возлечь. То ли от крови, прилившей к голове в связи с неестественным моим положением, то ли от жары, присущей этому времени года, а может, и от непрерывного завораживающего движения блестящих скользких чешуйчатых тел я погрузился в подобие транса, расслабив мышцы и поручив заботу о своем теле неунывающему Палачу…
Дворцовые залы полны людей, мужчины с лицами козлищ, в объятиях бородатых женщин, обезображенных кошачьими хвостами, обезьяны в телах дев и рыбьи головы на мужских торсах. Пары обнимаются, трутся телами, извиваются в змеином танце, меняются партнерами и снова сливаются, обернувшись собственной наготой и улегшись на перины винных паров. Вот женский лик, уставившись на меня, похотливо разевает рот, и длинный алый язык ее сворачивается кольцом, а затем резко расправляется и нервно трепещет. Она подмигивает мне и, перевернувшись на живот, демонстрирует рептилоидный рисунок позвоночника, и снова изогнувшись, возвращается на спину, но это уже
