кабинете за лакированным дубовым столом, спросил у Пьера таким тоном, будто Пьер разбил его дорогущую машину:
«Ты действительно считаешь, что в нашем Едином Государстве… — при произношении названия страны, он поднял лицо и руки в локтях, не отрывая от стола, будто читал молитву — … возможно хоть кому-то понизить норму выработки Родуенов?»
— Уже точно не знаю, Роман Павлович. Наверное, да, если вопрос стоит о высших ценностях.
После такого ответа Начальник Экономсовета побагровел, замешкался и забегал глазами по кабинету. Он развернулся в кресле, посмотрел вверх на висящий портрет ГенЭка над головой и раболепно кивнул, поправляя галстук.
— То есть… систему не признаем? — более уверенным и спокойным тоном спросил Начальник Экономсовета.
Пьер понял, что сейчас узкая дорожка диалога может свернуть не в то русло и приведет его не совсем в то место, где он хотел бы оказаться. Он быстро спохватился и выдал:
«Признаем конечно! Я имел ввиду понизить норму выработки, чтобы качество фильмов про нашу Родину было еще выше, и чтобы информационное поле больше доставалось темам любви к Родине и Префекту, а не рекламе банки кабачков».
— Как тебя там?
— Пьер Пирогов. Экономовед отдела Экономического планирования.
— А я Худомыслов Роман Павлович. Начальник Экономического Совета при Правительстве Единого Государства. Ты думаешь, что любишь наше Государство сильнее меня?
— Нет, что вы! Я уверен, вы любите наше Государство намного больше!
— То есть, ты меньше любишь наше Государство?
— Нет, мы одинаково сильно любим наше государство, просто вы любите его, в силу возраста, дольше, поэтому ваша любовь цениться сильнее — выкрутился Пьер.
Худомыслова удовлетворил такой ответ, и он перешел на еще более спокойный тон.
— А как ты думаешь, почему же я сам не распорядился понизить им, например, норму выработки?
— Не знаю, Роман Павлович.
— А я тебе отвечу, Пирогов. Потому что любовь к нашей с тобой Родине бесценна и ее не испортишь банкой с кабачками, а вот уменьшение нормы выработки Родуена — это неполиткорректно и отражает как раз меньшую любовь к Государству. То есть выходит так, что наполнять более духовным население Родины мы будем ценой любви к ней. Понимаешь, как выходит?
— Понимаю, Роман Павлович. — грустно ответил Пьер.
— А ты не грусти. Ты смотри, работай, вникай, почитывай Книгу Постановлений, и все у тебя будет хорошо. — якобы приободрил Худомыслов.
— Я понял, Роман Павлович.
— Работай, Пирогов. До свидания.
Пьер вернулся в общий кабинет отдела на восемь десятков сотрудников под удивленные «громкие» взгляды коллег. Все были уверены, что его уволят, либо понизят в отдел контроля исполнения. Контроль исполнения очень уж неинтересная работа…
— Ну что? Получил? — спросил старший экономовед, начальник Мухорогов.
— Да не очень, я думаю, мы поняли друг друга.
— Ты свои моралистические штучки-то брось.
— Глеб Валерьевич, какие штучки? Просто дело свое люблю.
— А ты хочешь сказать, что я не люблю свое дело? — выпучил глаза Мухорогов.
После этой фразы Мухорогова начался похожий разговор, как в кабинете «сверху», про любовь к Родине и Родуенам, приверженность делу и Префекту и про то, какие мы козлы — его не ценим и скачем по кабинетам.
Когда он успокоился, тихо спросил: «Пирогов, ну мне-то за тебя дадут?» — «Нет, Глеб Валерьевич, не дадут».
Мухорогов показал пальцем вверх, и после этого вытянул всю руку.
— А Сам в курсе?
— Не знаю, при мне Роман Павлович никому не звонил.
— Ну, будем надеяться, что это никому не нужно… Ладно, Пирогов, иди работай тихонько и больше ничего никому не говори, что ты думаешь на тему экономики страны. Желательно лет десять-двадцать. А потом у меня пенсия.
Мухорогов ушел в свой кабинет, огороженный стенами, из кабинета оглядел помещение отдела и закрыл за собой дверь.
Пьер тогда получил первый глоток горькой правды жизни и не мог его переварить еще долго. До второго глотка…
После того случая прошло больше пяти лет, Пьер исправно работал, скрупулезно анализируя и просчитывая нормы выработки, не критикуя решения начальства и вообще ничего не делая сверх того, что прописано его должностными инструкциями. Но делал не просто по букве закона, а с душой и рвением улучшить хотя бы собственную работу.
Слова Мухорогова и Худомыслова сначала его потравили, а потом жжение ушло и остался чистый рассудок: «Если я люблю свое дело, они любят свое дело, а занимаемся все мы общим делом — развитием великой Экономики, — то мы все в одной большой лодке. И все хотим, чтобы было лучше. Боремся за улучшение условий».
Через год ему увеличили зарплату за формирование надежных планов, и он проникся еще больше идеей большого общего дела. Деньги для него уже не казались только средством, ведь он вливал столько сил в планирование генерации Родуена, что волей-неволей стал считать деньги большим, сильным и великом существом. И снова получал в ответ надбавку. Он чувствовал единство всего Экономического Совета, всецело доверяя ему свою судьбу. Он жил, мыслил и действовал только во имя процветания великого дела, принимал решения в интересах Совета и даже со временем стал спать с мыслями о выработке Родуена.
Глава 11. Правда
Второй глоток правды произошел в обычный, ничем не примечательный день летом 75-го.
Пьер, завоевавший уважение коллег и покровительство Худомыслова своим рвением, сидел на утреннем брифинге и дожидался очереди голоса.
Первым закончил речь Худомыслов, за ним Мухорогов, договаривал третий вещатель — Ник Быкогонский. Он работал заместителем Мухорогова. Лучший планировщик отдела на протяжении десяти лет, корифей экономики и систем планирования. Ник за свою недолгую жизнь прочитал, казалось, все напечатанные, написанные и высеченные на деревянных табличках книги по экономике и ее роли в жизни государства. Он знал любой термин, знал любую экономическую ситуацию и мог ее предвидеть, как шахматист, который знает все ходы и улавливает психологию ведения игры оппонента.
Быкогонский филигранно танцевал на экономическом поле, решая трудные задачи и предсказывая будущие ходы Родуена так верно, что сам иной раз удивлялся точности прогноза. Он не стал начальником отдела или всего Совета только по причине своего возраста. «Молодой еще. Успеет» — говорили про него во втором ранге правления, где о нем и его успехах были осведомлены. Возможно, боялись, что как раз Ник, в отличие от Пьера, начнет игру переворачивать, разумеется в лучшую для Государства сторону, но в худшую для Второго ранга и руководства Совета — боялись, что не выдержат темпов роста.
Быкогонский закончил свою подкованную, сдержанную и понятную речь, сделал глоток воды и закрыл ежедневник. Слово передали Пьеру.
— Уважаемые коллеги, добрый день.
