угодно, чтобы сперва я утолил голод духовный, а уж потом едва не сошел с ума от плотских вожделений.
Не успев дойти до Екатерингофской перспективы, я был сражен наповал звуками живой музыки. Играли на фортепьяно. Умело, но несколько неуверенно, похоже, пианист впервые пробовал с листа сыграть незнакомую вещь. Остановившись, прислушался, стал искать источник звука. Ага, дом на противоположной стороне улицы. Так себе домишко, не дворец ни разу. Окно второго этажа по случаю теплой погоды открыто, музыка слышна оттуда. Ну да, я так и думал: игра становится всё увереннее. Вот музыка прекратилась, зашелестели ноты, начали заново. К музыке добавился высокий девичий голос и настала моя очередь выпадать в осадок. Похоже, я сильно переоценил целомудренность этих времён: песня, что не вполне уверенно пела неведомая девушка, сделала бы честь какой-нибудь «Агате Кристи».
Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что, крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы[4].
— Браво, мадемуазель! — крикнул я и зааплодировал.
После краткой паузы по дощатому, наверное, полу простучали каблучки, и в окно осторожно выглянула очаровательная девчонка лет семнадцати, одетая в простое серое платьице.
— Вам правда понравилось? — с подозрением спросила она.
— Честное слово, — не кривя душой, ответил я. — Вы замечательно играете и восхитительно поёте. Кроме того, я второй день в столице, но прежде не слышал таких… эээ… современных песен.
— Это совсем свежая, «Кокаинетка». Сочинение господина Вертинского.
— А! Вертинский! — Позор на мою лысую голову! Как я мог про него забыть?! — Слышал, слышал о таком, но вот с этой песней пока не знаком. А сыграйте ещё что-нибудь? А то без музыки тоскливо…
— Сыграть?.. но кто вы, сударь? — я видел, что девушке любопытно. Но о том, что с незнакомцами вряд ли стоит разговаривать, в России знали задолго до посиделки на Патриарших.
— Коровьев, Григорий Павлович, — приподнял шляпу и изобразил полупоклон. — Приезжий. Очень, знаете ли, люблю музыку, да и сам музыкант.
Девушка задумалась ненадолго.
— А знаете… Как-то невежливо держать вас на улице. Поднимайтесь. Седьмая квартира.
Я снова позволил себе сильно удивиться. Вот так — совершенно незнакомого мужика позвать к себе домой? Ну, времена-а… Ну, нравы! Тем не менее, приглашение я принял, так что не прошло и минуты, а я уже нажимал кнопку электрического звонка. Открыла сразу.
— Так скажите, что именно привлекло вас в песне господина Вертинского? — прямо с порога спросила певунья. Надо отметить, что несмотря на выбор репертуара, выглядела она отнюдь не чахоточной декаденткой. Нормальная такая барышня, чуть пухленькая, там, где надо — очень даже округлая. Лицо отнюдь не бледное, чуть вздёрнутый носик и, главное, глаза: живые, озорные.
— Непременно скажу, милая барышня, но только если вы соблаговолите представиться. В детстве мама учила меня, что, если уж приходишь в гости, надо хоть знать, к кому.
— Ой, простите! — засмеялась девушка. — Меня зовут Надя. Надя Садовникова.
— Григорий Коровьев, — повторил я легенду. — А песня заинтересовала тем, что нет в ней ни романсовой элегичности, ни пафоса, ни вычурности, ни морали. А есть лишь страшное горе и тихое этому горю сочувствие. Как-то очень по-человечески.
— Боже мой, как же вы правы! Вертинский потрясающ и человечен! Кроме него же совершенно же не за что уху зацепиться — эти пошлые романсы! «Бе-е-елой акации гроздья душистые-е-е» — проблеяла она, скорчив брезгливую гримаску. — Фу, мерзость. И это — «Блоха! Ха-ха!» — тоже гадость… Но проходите же и послушайте! Я вам сейчас ещё сыграю, эту разучила давно. — И она действительно уверенно сыграла «Ваши пальцы пахнут ладаном» того же Вертинского, а я сидел на уютном диванчике, смотрел мимо нее и понял, что ой, попал. И дело не в том, что девушка мила и очаровательна — а она, действительно, и то, и другое. Нет. Просто на стене висела ОНА. Гитара. О семи струнах, понятно, но какая мне разница? И вот на гитару я так засмотрелся, что едва не прохлопал момент, когда песня кончилась.
— Браво, Надя. Повторюсь, но вы чудесно играете и поёте.
— Благодарю вас, — чуть покраснев, ответила она. — А вы какую музыку играете? Покажете?
— Отчего б не показать. Но скажите, можно ли воспользоваться вашей гитарой?
— Конечно, можно. Только на ней редко кто играет, и она давно расстроена.
— Ну, если беда только в этом, то её-то мы поправим быстро. — Я снял гитару со стены и бегло осмотрел. Вроде, все нормально, играть можно. — Надя, будьте так любезны, возьмите ноту «ми» второй октавы…
Джимми, Джонни — мужики, кайф-то какой! Аааааа! Всё во мне запело, едва я взял первые аккорды. Пару минут просто играл, наслаждаясь каждой нотой, пока не спохватился, что гостеприимная хозяйка, наверное, ожидает от меня песню. Сейчас всё будет! — и в ритме блюза я заиграл всё того же Александра Николаевича:
Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?
Куда ушёл ваш китайчонок Ли?
Вы, кажется, потом любили португальца,
А, может быть, с малайцем вы ушли?
Я помню, вы тогда на съёмочной площадке
В конце такого непростого дня
Прилюдно подарили мне свою перчатку,
И тем сгубили навсегда меня.
За вами плёлся я чуть зримой тенью,
Мечтая вымолить хоть капельку любви.
Смеялись вы тогда, и скоро Провиденью
Угодно стало, чтоб исчезли вы.
В последний раз я видел вас так близко —
В пролёты улиц вас умчал авто.
Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр вам подаёт манто…[5]
— Божечки, какая прелесть! — захлопала Надя в ладошки. — И играете вы так необычно, но очень завораживающе. Но откуда взялись еще два куплета?
— Очень просто. Сидели мы как-то с моим добрым другом, пели эту песню и сожалели, что она коротка и не видно страданий героя. Решили исправить. Мой друг в полчаса сочинил два куплета, и песня стала слегка поподробнее. —
