У них выклеваны глаза, некоторые без головы, кистей рук, рассечены надвое. Две женщины с отрубленными ступнями болтаются на дереве. В каждой торчит по дюжине стрел.
Дорога петляет посередь снежной равнины. Ныряет в лес, где вековые сосны, пушистые от снега, торжественно глядят на нас из поднебесной январской выси. Выныривает, а мы очами пожинаем горькие плоды вражеского нашествия.
«Закрой глаза и не смотри», – предлагает кто-то внутри меня. Но не смотреть не получается.
Рязанский подол, спускавшийся изящным кружевом от городских стен до Оки, сожжен до тла. Снег, по которому мы едем, сохранил следы бессчетных копыт. Мертвые тела вмерзли в землю.
«Придется вырубать топором…»
По мере продвижения вглубь перед нами встают разрушенные и полуразрушенные избы, пробоины в стенах словно раскрытые старушечьи рты. Снег снаружи домов, снег внутри.
Хочется выпить, но для этого придется останавливать сани, кликать Ослябю, и я воздерживаюсь.
Мы проезжаем подол и ограду из кольев, которую неизвестно кто поставил, то ли свои, чтобы из укрытия смотреть, как вражеские кони, пытаясь прорваться, вспорют брюхо; то ли враги, чтобы ни единое живое создание не сбежало из города.
Подъезжаем к Серебряным воротам. Вернее к дыре, зияющей на их месте.
– Разве въезд здесь? – слышу я чей-то недоумевающий голос.
– Был здесь, – отвечают ему.
Въезд без ворот и правда выглядит странно, как-то куце. Сразу и не узнать.
Городская стена в нескольких местах проломлена, рвы засыпаны сучьем и хворостом. Внутри города на снегу лежат его защитники. Плотным ковром из тел устлана земля рязанская. А над ними кружится воронье и галки. Подавляющее большинство убитых – это вои и обычные жители. Изредка попадается дружинник или профессиональный воин. Из чего можно заключить, что главные силы рязанского князя, либо ушли и сражаются сейчас в другом месте, либо были убиты и снесены в одно место.
Внутри города раскиданы валуны. Рязань обстреливали из пороков. Разметали неприступные стены, пробили в них бреши, снесли заборола, лишили защитников укрытия.
Я иду по белоснежному снегу, разглядываю разоренные дома, представляю, какого им всем было, когда поганые вошли в город. Олёна…
Ослябя толкает меня в плечо, указывает на что-то. Я слежу за его перстом и вижу человека, спешащего к нам.
Дружинники окружают князя. Видно, что приближающийся человек – свой, русский, но кто его знает, что у него на уме. Вдруг это ушкуйник, промышляющий миродерством, или убийца, подосланный врагом. Да и странно видеть живого человека в мертвом городе. Мы-то думали, что всех перебили.
Я смотрю на подошедшего. Хлопцы тоже на него смотрят. У него черное от заросшей бороды лицо. Он не стар, а даже еще совсем молод, лет двадцать ему. Просто не стригся долго.
Незнакомец подходит спокойно, без опаски.
– Приехали, милаи-и-и-и, – голосит он и грохается на колени, пытаясь обнять ногу стоящего к нему ближе всех Гюрги.
«Милаи» – какое-то женское слово, – думаю я.
Гюрга от неожиданности замер, но ноги не вырвал. Стоит и ворочает из стороны в сторону широко раскрытыми от удивления глазами. Будто спрашивает, как ему в таком случае себя вести.
Князь отдает распоряжение поднять парня. Отроки вскидывают его за руки. Ослябя отряхивает тулуп, на который налип снег, пока юнош валялся ниц. Спрашивают имя.
– Первуша, – отвечает тот. – А вы сами, откуда будете?
Гюрга объясняет, что мы – почти все местные, рязанские.
Поняв, что перед ним государь, Первуша снимает шапку и низко кланяется. Сбивчиво рассказывает об осаде города и обо всем, что творилось здесь потом, когда поганые, погрузив добычу и пленников в свои повозки, ушли куда-то на восток.
Острогом огородили Рязань супостаты, и прорваться сквозь этот тын не было никакой возможности. Тогда несколькими отрядами принялись штурмовать город. На место убитых врагов заступали новые, рязанцы же бились скопом, и некому было прийти на смену павшим. И многих убили, иные изнемогли от ран, третьи падали без сил и погибали изнуренные.
За тыном, заслонявшим от стрел, летевших с высоких городских стен, татары, а это были именно они, установили пороки. С изумлением наблюдали рязанцы, как сотни людей разворачивали и снаряжали исполинские машины. Четверо человек только и могли вложить в нее камень, который тотчас же швыряла в город гигантская рука.
– На полтора перестрела летел тот камень, – объясняет Первуша и машет рукой, показывая, как далеко окаянные забрасывал валуны.
Атака продолжалась пять дней. В первый же день в городе начался пожар, который рязанцы успели потушить. Но тут же загорелось в другом месте. А потом еще в одном, и скоро Рязань запылала.
– Женщины, дети, старики и все, кто не мог сражаться, затворились во храме, возносили Богородице молитвы и готовились принять кончину ангельску. Княгиня с дочерьми тоже туда убежала…
Услышав это, Ингварь Ингваревич дергается, словно от удара кнута, подбородок у него едва заметно дрожит. Он вскидывает голову, шумно втягивает воздух, борется с нахлынувшим чувством. Велит оробевшему Первуше продолжать.
На шестой день поганые полезли на стены. Таранами проломили Оковские и Борисоглебские ворота и пошли врукопашную. Вслед за пехотой в Рязань ворвались конники и секли людей живых, как траву.
Князь Юрий Ингваревич вместе со храбрами дрался как дикий вепрь, но был убит в неравном бою.
Из уст Ингваря Ингваревича вылетает непотребное ругательство.
– Где это произошло? – спрашивает.
– Идите за мной, – говорит Первуша и, не дожидаясь согласия, идет быстрой походкой прочь.
Через мгновение оглядывается, удостоверившись, что мы следуем за ним, прибавляет шаг, почти бежит. Мы тоже почти бежим.
Мы видим тела, они лежат перед Спассским собором. Сонмище мертвецов. Словно нежатся в позолоченных лучах зимнего солнца. Изогнулись в предсмертной судороге, вывернулись наизнанку, разоблачились до исподнего. Валяются, растопырив ноги, раскинув руки, некоторые с оголенным срамом. До дна испили чашу смертную братья князя: Юрий Ингваревич, Давыд и Всеволод Ингваревичи и вся дружина их хоробрая. Бояре, отроки, простые жители обоего полу – все здесь, перед лицом Господа, перед святым храмом. Готовые к переходу в вечность. Один шажок осталось им сделать, подняться всего на одну ступенечку.
Тела растерзаны зверьем, исклеваны птицами. Куски плоти, отрубленные конечности, шеломы, топоры, разодранные кольчуги разметались по снегу, вмерзли в сугробы.
Ингварь Ингваревич резко срывается с места, стаскивает с головы гречник, бросает в снег. Бежит к трупам. Падает почти без чувств на грудь к Юрию Ингваревичу. Пытается приподнять, обнять его, но мертвец не поддается. Князь дико кричит, потом крик переходит в рыдание.
Он несколько раз глухо всхлипывает, умолкает и ложится как подкошенный на окоченевшее тело брата. Хлопцы оттаскивают его и, взяв под пазухи, бережно несут прочь.
Я
