действовал спокойно и деловито, без спешки, потому что знал: бояться нечего и некого. Страшно было в самом начале, особенно в первый раз, когда надо было тайком приволочь на себе и зарыть в гараже здоровенный двухсотлитровый бак, а потом еще избавиться от вынутой земли. Теперь же захоронение превратилось в обыденную, рутинную процедуру, и он соблюдал предельную осторожность только потому, что заставлял себя все время помнить о такой необходимости. Расслабляться нельзя, твердил он себе; правосудие – это гигантская бездушная машина, которая затянет тебя в свои чугунные потроха и сотрет в порошок, если только ты по неосторожности позволишь ей вцепиться неторопливо вращающимися ржавыми шестеренками в краешек твоей одежды. Этот лязгающий древний агрегат может выплюнуть целым и невредимым убийцу, насильника, растлителя малолетних, но он беспощаден к тем, кто покушается на его прерогативы, хотя бы частично берет на себя его функции. Дряхлый механический монстр ненавидит, когда кто-то указывает на его ошибки и берется их исправить; его ни в чем не переубедишь, его не исправишь и не разрушишь, и единственный выход состоит в том, чтобы не попадать ему в зубы. А для этого надо быть очень-очень осторожным и осмотрительным…
Петли еще не просохли, и дверь закрылась беззвучно, как по маслу. Ржавый замок, поупрямившись с полминуты, тоже уступил. Зулус вышел со двора, закрыл и запер калитку и все тем же ровным, размеренным шагом, хлопая голенищами резиновых сапог, пустился в обратный путь.
Через полчаса он уже садился за руль оставленной на обочине лесной дороги машины. Не снимая шляпы, даже не подняв скрывающий лицо накомарник, он включил в салоне свет и вынул из внутреннего кармана камуфляжной куртки тощий потертый блокнот, в котором на глаз не хватало доброй трети страниц. Открыв его, Зулус первым делом вырвал еще три или четыре. Наверху одной из них было четко, разборчиво написано: «Журбин»; дальше шла неудобопонятная скоропись, состоявшая сплошь из сокращений вперемежку с какими-то цифрами и представлявшая собой поминутное жизнеописание покойного ресторатора, составленное на основе двухнедельных наблюдений за его передвижениями.
Колесико бензиновой зажигалки высекло сноп оранжевых искр, на кончике фитиля расцвел треугольный язычок пламени. Огонь лизнул краешек бумаги, окрасив его в коричневый цвет, и резво побежал вверх, на глазах разрастаясь, пускаясь в пляс и пожирая строчку за строчкой. Зулус выставил руку с горящей бумагой в окошко; невесомые хлопья пепла, догорая на лету, рассыпались в прах и ложились на землю, чтобы смешаться с ней после первого же дождя. Пальцы в хлопчатобумажной перчатке постепенно пятились, сантиметр за сантиметром уступая бумагу огню, пока в них не остался крошечный уголок, на котором уже не было ни одной буквы. Тогда Зулус выпустил горящий клочок и вернулся к своему блокноту.
Он разгладил блокнот ладонью на ступице рулевого колеса, оставив на бумаге немного насыпавшегося с перчатки песка, и прочел то, что было написано на первой из уцелевших страниц. Почерк у него был куриный, прямо как у терапевта с большим стажем работы, но, когда надо, он умел писать разборчиво. Вверху первой из оставшихся в блокноте страниц было старательно выведено: «Парамонов». Ниже снова шли шифрованные заметки о перемещениях намеченной жертвы. Пока черновые и немногочисленные, они должны были стать куда более полными и точными до того, как голова очередного вора и убийцы бесславно упокоится в закопанном в углу гаража на заброшенной даче пластиковом баке.
Глава 3
Юрий остановил машину и выключил двигатель. Нужное ему заведение располагалось на первом этаже обыкновенного жилого дома, за массивной, неприкрыто железной дверью, к которой вело бетонное крылечко из пяти довольно крутых ступенек. Слева от двери к стене была привинчена стеклянная, красная с золотом табличка с названием компании, справа – такая же, но поменьше, с распорядком работы. На крылечке, привалившись широким задом к железным перилам, покуривал атлетически сложенный субъект примерно одного с Юрием возраста. Вид у субъекта был угрюмый и неприветливый, чему немало способствовал красовавшийся на левой скуле пластырь, из-под которого во все стороны расплывался заметный даже с такого расстояния багрово-фиолетовый кровоподтек. Якушев недобро усмехнулся: похоже, он попал по адресу.
Первым делом он проверил карманы, выложив оттуда все лишнее – свои документы, сигареты, зажигалку, ключи от квартиры, бумажник и перочинный нож. Все это он беспорядочной кучей свалил в бардачок, а потом, подумав секунду, бросил сверху мобильный телефон. Твердо зная, что поступает в высшей степени неразумно (ибо для жителя сегодняшней Москвы нормальное человеческое поведение является верхом неблагоразумия), Юрий вышел из машины, запер центральный замок и, на ходу поправляя выбившуюся из-под ремня рубашку, целеустремленной походкой крайне занятого человека направился к крылечку.
Евгению Сидневу было тридцать три – возраст Христа, как любят выражаться люди, склонные украшать свою речь придуманными кем-то другим расхожими фразами. Прежде чем регулярную армию, в которой он служил в качестве офицера связи, вывели с Кавказа, он успел получить капитанский чин и приличных размеров дыру в легких, оставленную прошедшим навылет осколком. Выписывая его из госпиталя, врач сказал, что он родился в рубашке. Сиднев его, конечно, поблагодарил, но словам его не поверил: сам он себя счастливчиком вовсе не считал. О каком везенье можно говорить, если в неполные тридцать лет ты уже законченный инвалид без надежды на выздоровление?
Через два года после демобилизации он женился на своей однокласснице. Не без помощи родителей молодые приобрели двухкомнатную квартирку в старом пятиэтажном доме на задворках Ленинградского шоссе и зажили там небогато, но в мире и согласии. Сиднев работал дома – как теперь принято выражаться, посредством удаленного доступа, – делая в Интернете что-то такое, во что его супруга даже не пыталась вникнуть ввиду своей полной неспособности к техническим дисциплинам и непростых отношений с электрическими приборами, которые регулярно ломались, казалось, от одного ее взгляда. Сама она была учительницей начальных классов и мечтала только об одном: чтобы их с мужем финансовое положение когда-нибудь улучшилось настолько, что они смогли бы, наконец, позволить себе завести ребенка.
Неудивительно, что при таком положении вещей деньги были для Сиднева больной темой. Скрягой он, конечно, не стал, но случайно подслушанный однажды разговор двух соседок-пенсионерок о том, что коммунальники якобы бесстыдно обирают жильцов их не блещущего повышенной комфортабельностью щелястого панельного курятника, не оставил его равнодушным. Поскольку коммунальные платежи составляли весьма существенную часть семейных расходов, Евгений предпринял кое-какие изыскания – спасибо Интернету, для
