долгих и кратких гласных в греческом языке уже исчезло), но и разбирать текст, отмечая удачные метафоры и гармонию словосочетаний.
Гомер, несмотря на его архаизм, составлял основу «грамматического» образования византийца. Его постоянно цитировали, даже не утруждая себя добавлением: «Как сказал Гомер». Помимо того, в школьную программу входило по три трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида, Аристофан, а также отрывки из Гесиода, Пиндара и Феокрита.
Ученики должны были научиться читать и понимать классических авторов, овладеть правильным произношением, познакомиться с принципами стихосложения и прежде всего усвоить орфографию и грамматические нормы. Основным пособием по грамматике оставалась книга Дионисия Фракийца, писавшего еще во II в. до н. э., к которой византийцы добавили разнообразные толкования и схолии.
Византийские грамматические пособия сообщали, как правило, лишь формальные сведения.
В средневековом славянском переводе или пересказе сохранился большой отрывок из византийского сочинения по грамматике, особенно интересного потому, что оно приписывается видному ученому VIII в. Иоанну Дамаскину. В нем автор намеревался изложить учение о восьми частях речи, на самом же деле он крайне сухо и сжато перечислил элементарные сведения по этимологии. Ученику сообщалось, что залогов три, а наклонений шесть, что лиц три, равно как и чисел, и т. д.
Была заплачена дань и христианской идеологии. В круг школьного чтения включили некоторые памятники христианской литературы, прежде всего Библию с разнообразными комментариями к ней. Образованный византиец должен был цитировать не только Гомера, но и псалмы или Книгу бытия. Штудировали также христианских поэтов, особенно охотно Григория Богослова, жившего в IV в. К учебнику Дионисия Фракийца было добавлено пособие, составленное Георгием Хировоском в VI в. Оно называлось «Эпимерисмы» и представляло собой изложение греческой грамматики на материале псалтири.
Методика обучения состояла в том, что учитель читал и толковал текст, задавая вопросы. Морализация по поводу прочитанного оказывалась непременным условием преподавания, а так как прямой смысл текста далеко не всегда давал материал для соответствующих моральных заключений, аллегорическое истолкование и обнаружение «внутреннего смысла» составляло существеннейший элемент византийской герменевтики.
Риторика (ораторское искусство) изучалась для того, чтобы активно овладеть речью — уметь красиво говорить и писать. На практике грань между грамматиком и ритором была довольно смутной, и одно лицо преподавало обе дисциплины. Нужно учесть, что византийцы вообще не всегда проводили четкие разграничительные линии между смежными функциями, недаром у них создавалось много судебных ведомств и много казначейств, обязанности которых сплошь и рядом пересекались.
Образцом ораторского искусства оставался Демосфен. Ему и другим мастерам античного красноречия должны были подражать ученики византийской школы, составляя пересказы и переложения (надо было уметь передать в прозе речь того или иного из гомеровских персонажей) или экфразы — описания памятников искусства. Особо заботились об эпистолярной технике. Для византийского чиновника было важно хорошо написать письмо и хорошо произнести похвальную речь.
Риторическое изящество подчас заставляло жертвовать ясностью, намек как бы господствовал над рассказом.
Вот письмо митрополита синадского Льва, адресованное константинопольскому чиновнику и сыну видного чиновника Иоанну. Письмо, несомненно, деловое: оно отправлено из Рима, куда Лев Синадский прибыл в 997 г. во главе византийского посольства. Ситуация была сложной: папа Иоанн XV умер в 996 г., а его преемник Григорий должен был бежать из Рима. Лев Синадский вмешивается в политическую борьбу и содействует избранию антипапы, которого он именует Филагатом; это прозвище он дает антипапе явно иронически, ибо оно означает «Добролюб», а Лев определенно испытывает антипатию к антипапе.
«Я знаю, — пишет Лев, — что ты станешь смеяться, подозреваю, что ты станешь насмехаться, услышав, что я избрал папой Филагата, которого предпочел бы удушить; прибавлю, что он заслужил тысячи ураганов! Я вижу, как ты хохочешь при этом известии, радуюсь и желаю тебе всегда смеяться. В самом деле, ты либо не понимаешь, либо понимаешь многое и смеешься только от избытка зла. Но если так, то, право, ты ошибаешься; ты не столько блажен — я скорблю об этом, — сколько заслуживаешь прощения, особенно если за твоим смехом последует вольный или невольный плач. А пока радуйся, смейся, процветай, будь здоров и помни обо мне. Рим нуждается в силе (в оригинале игра слов, ибо по-гречески «роми» — и Рим, и сила.—А. К.), в сильном, мощном муже, в твердости мысли, а этим, я знаю, наш великий и возвышенный государь обладает в большей мере, нежели его предшественники, — ты сам это знаешь лучше других, лучше, чем сподвижники и тайные советники царей. Не думай, что это шутка, — я пишу истину»{7}.
Для обучения ораторскому искусству и искусству писать в XI–XII вв. охотно применяли схеды — импровизации на произвольную, далекую от реальности тему, чем не брезговали и такие опытные литераторы, как Михаил Пселл и Феодор Продром.
В соответствии с античным понятием о тривиуме в состав «энкиклиос педиа» обычно включалась и философия, однако остается недостаточно ясным, что, собственно, разумели византийцы под термином «философия».
Иоанн Дамаскин толковал философию очень широко: он разделял ее на теоретическую, которая охватывала богословие (иногда философия вообще приравнивалась к богословию, и под словом «философ» подчас разумели монаха), математическую четверицу (т. е. арифметику, музыку, геометрию и астрономию — что соответствовало латинскому квадривиуму) и физиологию (средневековая физиология — это учение об окружающей нас природе: растениях, животных, минералах), и на практическую; в состав практической философии Дамаскин включал этику, политику и экономику. Но, судя по всему, практическая философия не была в Византии предметом специального преподавания.
В других случаях философию противопоставляли математической четверице, однако соотношение этих двух дисциплин рисовалось по-разному. Диакон Игнатий, биограф константинопольского патриарха Никифора (806–815), рассказывает, что его герой сначала изучил четыре математические дисциплины (Игнатий указывает, что одна из них — астрономия — рассматривала движущиеся тела, другая — геометрия — имела дело с неподвижными, третья — музыка — касалась отношений между числами, и, наконец, арифметика трактовала числа вне отношений, т. е., добавим от себя, в первую очередь таинственный, мистический, пифагорейско-платоновский «смысл» числа), а потом, покончив с «этими четырьмя служанками истинной науки», перешел к их госпоже — философии. Напротив, автор византийского учебника, точно датируемого 1008 г., понимает под философией диалектику (в современном значении — логику) и отводит ей первую часть книги, за которой следуют еще четыре: об арифметике, музыке, геометрии и астрономии. Здесь философия не завершает образовательную программу (как в рассуждениях диакона Игнатия), а выступает в качестве введения в квадривиум.
Разделение математики на четыре дисциплины (арифметику, геометрию, музыку и астрономию) утвердилось в Византии не без борьбы: в V в. философ-неоплатоник Прокл предлагал расчленить ее на восемь ветвей, две из которых (теоретическая арифметика и геометрия) должны были составлять высшую ступень, тогда как счет (логистика),
