успокоил:
– Ладно, староста, погорячился я. Похороним Пантелея Евсеича. Он-то ни в чем не виноват, нет на нем грехов.
Выпрямился, примериваясь к Сумятину взглядом.
– И мерку сымать с него не будем. Гроб на тебя сколочу, а? Одинаковые вы ростом. Мать, где это метр-то мой запропастился, линейка где? Прикинем пока начерно…
– Ладно, на ночь-то глядя, – попятился к выходу Сумятин, но у порога задержался. – Ох и занозистый ты мужик. А я зла тебе не хочу, да ведь вынуждаешь. Языкатый больно. Бабе своей спасибо скажи, деликатность в ней…
Мать усмехнулась:
– Да хватит вам, в самом деле. Чисто два кочета. Мальчишек постеснялись бы.
А староста, как назло, не торопился уходить – то ли высказал не все, то ли дожидался чего-то.
– Зойке своей закажите, чтоб попусту до позднего часа не шлындала где ни попадя. Чтоб дорогу домой знала и носу из землянки не высовывала, – многозначительно поднял он палец и ногой толкнул дверь.
– Провожу тебя, Тихон Евсеич, – поспешила за ним мать. – Не ровен час, споткнешься на ступеньках – огнем-то посветить нельзя. И калитку заодно притворю на ночь.
Они вышли наружу, о чем-то громко переговариваясь, а когда их голоса отдалились, в землянку вихрем влетела Зоя. Чмокнула в щетинистую щеку оторопевшего отца, легонько стукнула по макушкам братьев.
– Вот она и я! Ух, голодная…
– Я же вам говорил, что придет! Что сама придет! – завопил Юрка, спрыгивая на пол и бросаясь к сестре. – Зой, нашла Вальку, а? Ты чего одна, Зой?
III
Отец упрямился:
– Так я вам и поверил, что котенок в окно стучит. Нашли дурака.
Огонек с хрустом доедал аршинную самокрутку в его руках, сизый дым слоями плавал над столом, закручиваясь в столбик, подымался к потолку и, опадая, нехотя уползал к порогу.
– И Тишка небось не поверил. То-то медлил уходить. Только прикинулся непонимающим – положение у него безвыходное.
– Уж кто бестолковый – так это ты, не Тишка, – посетовала мать. – Толкаю я тебя, толкаю, дескать, хватит молоть-то, всю дурь свою обнародовал. Нет, не доходит, гнет свое и гнет. Да смолить-то перестань. Чадишь и чадишь, а утром головы у всех раскалываются.
Он не обратил внимание на ее слова, только затянулся глубже. Сейчас, после ухода Сумятина, после того, как Зоя вернулась домой, отец непривычно разговорчив. «Эк разболтался, смотри, какой речистый», – про себя дивилась мать.
Все у стола сидели, всем не терпелось услышать, что с Зоей за нынешний день приключилось. Лишь Борьку сморила усталость, спал, свернувшись калачиком под одеялом. В ногах у него – неприметный серый клубок – дремал котенок. Да баба Нюша жалась к холодной печке, подпирала ее иззябшей спиной.
Зоя куталась в вязаную материнскую кофту, ноги ее утопали в валяных отцовых сапогах, но щеками раскраснелась и важность на себя напускала, потому что знала больше других.
– Пришла я утром к Беловым, а они говорят, что обоз партизаны разгромили, что наши тоже убитые и раненые есть. Думаю, там же Валька, с обозом тем. И Нинка там. Думаю, не буду своих расстраивать, узнаю, как оно есть на самом деле. Долго ли до Пречистого добежать? Лесом дорога да оврагами. Ну и пошла…
Она подмигнула Юрке – брат сидел напротив, и нетерпением горели его глаза, он все порывался что-то сказать, но Зоя так частила словами – клинышка не вобьешь. А тут еще и головой покачала – Юрка потупился, прикусил язык.
– До Пречистого идти не пришлось, повезло: Нинку в лесу повстречала. Испугалась я: одна идет, едва ноги тащит. Все, думаю, капут Вальке, убили. А она меня увидала да как заревет. И я заплакала. Обнялись и ревем, заливаемся, как две дуры. «Ой, – Нинка-то говорит, – напугалась я, Зойка. Так-то страшно стреляли, так стреляли…»
Отец сердито застучал костяшками пальцев по столу, передразнил:
– Нинка говорит… Зойка говорит… Трещишь, как сорока, и все вокруг да около. Ты главное скажи. Про Валентина.
Зоя понизила голос до шепота:
– Вот и главное: спрашиваю Нинку, где Валентин наш, почему одна идешь? А она ревет и двух слов не свяжет. И я реву. А потом говорит, что Валентин с другими парнями побежал вслед за партизанами. Только и крикнул ей, что домой не вернется. Немцев там много побило, а наших никого не зацепило вовсе. Наши, как стрелять начали, сразу на землю попа́дали, вот! – закончила она с торжеством.
– А я знал, я знал, мне Зоя утром еще сказала, куда пойдет! – закричал Юрка, но глядел при этом куда-то в сторону, мимо матери. – Только заказала вам ничего не говорить. Если, велела, до утра не вернусь, тогда говори.
Мать сокрушенно покачала головой:
– Кругом обвели. А что у матери сердце на части разрывается – вам и дела нет. Вам наплевать. Ну, Зойка, ну, девка!.. А ведь, останься ты дома, я сама пошла бы туда, к Пречистому… Стреляли-то по вас, что ли?
– В нас стреляли. Только мы из лесу – он из пулемета. Мы опять в лес. До темноты сидели, окоченели все. Там и котенка подобрала, шастал голодный.
– Вот если бы не промахнулся…
Отец, послюнив палец, пригасил окурок, швырнул его в печку и принялся лепить новую самокрутку.
– Если бы да кабы да росли во рту грибы, – ворчливо перебил он мать. – Жива – и всё тут. А Валька, стал быть, за партизанами вдогон навострился?
– Ну, я же говорю. Крикнул, что не вернется.
Мать вздохнула:
– Господи, из огня да в полымя попасть может. Вдруг не сыщет их, партизан-то, что тогда?
Баба Нюша, давно уже клевавшая носом, подняла голову:
– Хуже не будет, авось не один побёг – с парнями. Не пропадут. А не соврали карты, девка, правду сказали.
Помолчала, к чему-то прислушиваясь.
– Слышь-ка, девка, комар. Зудит и зудит над ухом, окаянный. – И зябко поежилась: – Истопить бы сейчас…
– Какой сейчас комар? Пригрезилось тебе. А топить припозднились мы, – виновато оправдывалась мать. – Солома – она какая: затопишь – искры из трубы столбом полетят.
– Зудит комар, девка.
– И я слышу, – сказал Юрка.
Все замолчали, и точно – землянку наполнило тонкое комариное гудение, будто б невидимая стая мошкары вилась под ее бревенчатой крышей. Только отец по глухоте своей и всегдашнему неверию не расслышал ничего, усмехнулся:
– Ветер в трубе, а вы наговорите.
– Откуда комару быть? Не лето, чай.
– А мельницу ихнюю я спалю.
– Батюшки! – всплеснула мать руками. – Что за семейка! Еще один поджигатель сыскался. Днем ребята тарахтелку Альбертову чуть не сожгли, теперь ты. Они-то ладно, по глупости…
– Спалю, – упрямо повторил отец. – Не стану я на них работать, против своих идти… Валька – он молодец. Мне бы его силу и здоровье.
Комариное гудение переросло в низкий, протяжный вой. Он прокатился над крышей, разбудил котенка, и тот, мяукнув, сиганул под нары. В землянку сквозь завешенное платком оконце вошел белый, неживой рассвет, и никчемным, чахлым сделался огонек коптилки. Никто
