лениво вздрогнувшей земле да всколыхнувшимся облакам. Вслепую бьет, для острастки.
Прошел час, промозглый, леденящий, а Лепехин все не мог засечь стык – тот свободный коридор, в который он мог бы проскочить, – высотка молчала, и окопы тоже молчали, будто немцев в них и не было. Может, Старкову повезет?
– Слушай-ка, сержант, – Лепехин, распластавшийся на краю гребня, не поворачивая головы, помахал в воздухе ладонью, поманил Старкова к себе. Старков, круша сыпучий снег своими щеголеватыми сапогами, полез на гребень; взобравшись, привалился боком к Лепехину, осмотрелся, тяжело дыша. Лепехин сдернул с шеи тоненький ремешок бинокля, перекинул Старкову.
– Глянь-кась. Может, нащупаешь слабину, а? Где лучше всего окопы перемахнуть?..
– Не глянь, а взгляни, – поправил Старков. Он повел биноклем вдоль линии горизонта, по немецким окопам, задержался на том месте, где линия окопов обрывалась за снежным накатом, потом и этот накат кончался – уже у самого подножия высотки, – Лепехин внимательно проследил за движением бинокля, сощурился, когда Старков задержал бинокль. Лепехин уже думал, что немецкую оборону можно проскочить именно в этом месте, на смежении окопов с высотой. Там и пулеметов нет, да и по простой арифметике они не должны там стоять, и немцев явно поменьше, хотя и не стык это, а некий промин обороны, где торцовая сторона траншеи защищена высоткой и хорошо простреливается со всех сторон. В общем, места удобнее, чем эта закраина, не найдешь.
– Добро, – сказал Лепехин, посмотрел на Старкова. У того лицо было усталым, в глазах, в далекой глуби, в зрачках вспыхивали крохотные светляки, будто отблески костра, дергались и подпрыгивали. На лице кожа сухая, с шелушинами, похожими на мелкую чешую, губы в трещинах, одна, как порез, глубокая, с запекшейся кровяной корочкой, половинила нижнюю губу.
– Прорваться бы к своим, – проговорил Лепехин, прислушался к собственному голосу, – к своим бы! Там ребята дадут возможность отдохнуть, прийти в себя.
Старков кивнул.
– Добраться бы. Осточертело все, хоть вой. Так-то, товарищ солдат… – Помолчал, добавил: – Солдат что, дымом греется, шилом бреется. Надоело дымом греться, шилом бриться. Война надоела! – Старков повернулся, поджав к себе ноги, съехал в овражек.
– Зад не обдери! – предупредил Лепехин. Сплюнул. – Вот война, ни одного выстрела не слышно.
– Канонады захотелось, – поддразнил его Старков. – Еще будет канонада…
Время тянулось долго, до вечерней темноты оставалось еще часа три, а то и все четыре, час надо накинуть, пока темнота не сгустится, не станет окончательно безопасной.
– Смени меня, – попросил Лепехин, – я перекус организую.
– Добро, – согласился Старков. – Бинокль только оставь.
Скатившись вниз, Лепехин достал из коляски две банки говяжьей тушенки. Вспоров их ножом, одну кинул на гребень Старкову.
Старков поймал банку, не вытряхнув из нее ни крошки, поставил на снег, достал из-за пазухи ложку – все у Старкова хранилось за пазухой, под телогрейкой у него целый склад.
– Вот и старуха оттопырила ухо!
– Чего-то ты стихами заговорил.
Покончив с «вторым фронтом», Лепехин повертел в руке пустую банку, соображая, куда же ее сунуть, потом, подумав, что сюда могут заглянуть немцы, раскопал снег сапогом, сунул в лунку, сверху нагреб кучку, придавил каблуком.
– Лезь сюда. Покурим, поговорим! – предложил Старков. – Когда вдвоем – веселей. Мозговые клетки можно развивать.
– Я говорить не мастак, – сказал Лепехин. – Я больше слушать.
Вдруг Старков настороженно вытянул шею, прислушался к чему-то; Лепехин тоже замер, встревожившись. Но было тихо – ни звука, ни ветра, еще недавно попискивающего в ушах. Здесь, в овражке, ветер был – странное дело – сильнее, чем наверху. Старков съехал с закраины гребня, но тут же высунулся вновь, показал Лепехину два пальца, затем мелко потряс кулаками, – Лепехин вначале не понял, что это означало, потом догадался: Старков изображает стрельбу из автомата и махнул рукой, подзывая Лепехина к себе.
Лепехин, вонзая носки сапог в наст, вскарабкался на гребень и, выглянув из овражка, увидел, что прямо на них идут два немца, здоровенные егеря, – медленно, по колено проваливаясь в ослабший за несколько часов снег. Еще утром этот снег держал мотоцикл. За ними на ровном, без единой кочки поле оставался широкий синий след. Лепехина неприятно поразила непрочность снега: если снег к вечеру не будет схвачен морозом, мотоцикл будет вязнуть, буксовать, глохнуть.
– Стрелять не надо, – прошевелил он губами.
Старков отодвинул свой «шмайсер» в сторону, плюнул в левую ладонь, большим пальцем правой руки растер невидимый плевок.
Немцы шли молча. Автоматы на животе, руки в пятнистых двупалых рукавицах лежали на тусклых от сырости стволах. В минуту опасности всегда в голову лезут мелочи, и глаз замечает незначительные, не имеющие никакого отношения к делу детали. Лепехин подумал, что в таких рукавицах стрелять неудобно – указательный палец слишком громоздко сшит, не просунешь его в дужку спускового крючка, плохо… Проще стрелять вообще без рукавиц. Даже в мороз, когда пальцы прилипают к клейкому, до костей обжигающему металлу, Лепехин предпочитал стрелять без рукавиц, без этих громоздких бахил, склепанных из пожарного брезента.
Двоим взять двоих нетрудно. Но ведь за этими двумя обязательно придут другие. Значит, отсиживаться в овражке больше не придется, надо будет менять стоянку. А это в планы никак не входило. Если они возьмут этих гитлеровцев, вышедших на променаж, то, кто знает, выполнит ли он, Иван Лепехин, приказ полковника Громова или не выполнит?
Куда идут эти двое? Связь? Нет, не связь, не видно красно-синего телефонного шнура… Может, патруль? Но что делать патрулю в голом, безлюдном поле? Другое дело в городе, где тысяча закоулков, переулков, улиц, где каждый дом может спрятать, утаить неведомое, где каждая развалина, каждое дерево, стена каждая представляют для гитлеровцев опасность, где можно схоронить от постороннего глаза и одного человека, и целый партизанский отряд. Там патрульная служба нужна, ничего не скажешь. А здесь? Непонятно.
Немцы, не дойдя до овражка метров десяти, повернули. Пошли вдоль, увязая по колено в снегу, надсадно всхрипывая, сморкаясь, но, не петляя и не сворачивая с намеченного пути, двойной стежок за ними остался ровным, он будто по линейке был проведен. У Лепехина отлегло на сердце – хорошо, что гитлеровцы повернули налево, поверни они направо, могли напасть на следы, оставленные мотоциклом, заинтересоваться, спуститься по ним в овражек…
Старков проводил немцев холодными, ничего не выражающими глазами, из которых в несколько минут вытаяла, исчезла усталость, покусал зубами нижнюю губу:
– Хорошо сделали, что до овражка не дошли. Не то… – Он издал секущий звук.
– Здоровые хряки. Они нам тоже могли это самое «ц-ц-ц» сделать.
Вскоре закатилось за облака солнце и повалил снег, густой, крупный. Зима старалась утопить весну в этом потоке, в лавине студенящей липкой ваты – ни с чем другим такой снег не сравнить. Но это были слабые потуги – не та уж стала старуха зима, одряхлела она и обессилела. Но потом ожил
