– ты! Главное недомогание…» – «Ну эта болезнь не к смерти… – проворковал. – Она лечится легко и просто». – «Так приходи и вылечи!»
…Уже через десять минут он входил в знакомый подъезд. Теперь можно было и присмотреться. Конечно, невероятная для русского глаза чистота. Каменные плиты пола такого возраста, что заходится сердце. Какая умница, какой вкус: она их оставила как память, принцип. О, какая женщина, какая женщина… А лифт? Он ведь сделан по индивидуальному проекту. Разве серийная махина поместилась бы в этот зияющий провал XVII века? А лестница… Основа прежняя, только истертые ступени она велела заменить. Они точно из такого же мрамора, какой и прежде был, – вон сохранилась последняя ступенька марша. А перила? Этому матерому дубу – столетия. Какой цельный ансамбль, какой безупречный вкус…
Она уже ждала у дверей и, когда он вышел из лифта, повисла у него на шее, дрыгая ногами.
– О мой сюрприз, – кричала в голос. – О подарок судьбы!
– Тише, – пытался унять поцелуями, но она разошлась еще больше:
– Я люблю! И значит – я живу! – исходила криком. – Так поет ваш шансонье, и он трижды прав!
Вошли в прихожую, справа зияла раскрытая дверь и длинные вешалки со множеством верхней одежды. Перехватив его взгляд, она рассмеялась:
– Эти старые дома всегда вызывают странный восторг. Можно подумать, что наши предки жили лучше, интереснее нас…
– А что? – спросил с грустинкой в глазах. – Ты права. Помнишь? «Она ж, припав к его устам, ему промолвила: «Я вам отдать поистине хотела б в награду душу всю и тело, ведь я же знаю, что узда в мои бы руки никогда через другого не попала, и рыцарских голов немало торчит на палках над водой…»
– Эти стихи родились вместе с моим домом! – произнесла, ошеломленная то ли совпадением, то ли его познаниями.
– Это на четыреста лет раньше, дорогая. Пайен де Мезьер, начало восемнадцатого века, куртуазный роман… Ты не читала его, но ты угадала: тогда жили лучше и интереснее («На тебе, девушка, это вкусно, скушай и сойди с ума окончательно и бесповоротно»).
Взглянула странно:
– «И рыцарских голов немало торчит на палках»… Жестокое время.
Усмехнулся, взял ее за руку:
– Жестокость нашего времени абсолютна, Кло. И потому должны мы сами свое имущество хранить. У нас с тобой только одно достояние…
Обнял, она не сопротивлялась и позволила отнести себя на широкий диван.
«Вот это нам как-то привычней»… – подумал, осторожно снимая с нее платье, белье, чулки.
– Тебе не нравится, когда я полуодета? – спросила удивленно.
– Кло, ведь полуодетость – добавочный элемент возбуждения. Мне же достаточно твоего прекрасного тела…
Оно и в самом деле было прекрасным. Тонкая талия, выраженный, но не гипертрофированный зад, умеренная грудь без признака силиконового воздействия, длинная, красиво изогнутая шея, покатые плечи… Если бы все происходило в России, непременно сказал бы: лебедь белая…
– Поверни меня… – потребовала. – Это простонародный способ, но тебе понравится.
Еще бы! О юнкерские времена, о крики: «Ноги делаем так!» Кто бы мог представить, как мы «делаем» эти ноги…
И началось упоительное, непередаваемое, восторженное и бесконечное. Кло извивалась, вытанцовывая немыслимый, невозможный танец, слова, которые слетали с ее губ, казались удивительными, хотя постороннему, если бы он оказался за стеной, например, все озвученное показалось бы более чем странным:
– Не отпускай меня… Нет… Это я тебя не должна отпустить… Не должна… Я знаю: стоит всего лишь раз ошибиться и… Волшебство исчезнет! Навсегда! Боже, как удивительно! Ты облачаешь таким… таким… – Каким «таким», она не уточняла, но полковник прекрасно понимал, что именно она имеет в виду, и это возбуждало куда как больше, нежели прежняя полуодетость. Он уже не чаял занавеса, последним усилием воли удерживая в руке шнур, за который этот занавес тянут. Еще мгновение, еще… Нет, это невозможно, первый раз в жизни именно он потянет за этот шнур, хотя все предыдущие годы его тянули нежные женские руки, исходя великим криком удовлетворения и счастья. Неужели? Неужели на этот раз все произойдет иначе?.. Но в ту, последнюю долю секунды, когда он уже примирился со своим поражением, она вздрогнула, отяжелела и выбросила поток спутавшихся друг с другом слов, смысла которых он не понял, да и не старался, потому что свершилось. В две тысячи пятнадцатый раз (он считал свои победы, он вел им самый строгий учет) он оказался на высоте, и на какой… Ее можно было сравнить разве что с недалеким от этих мест Монбланом.
Он остался на диване, она бессильно распласталась на ковре, у его ног, ее подрагивающее тело все еще вызывало желание. Но сил – их больше не было.
– За все, за все тебя благодарю я! – проговорил так, будто только что сам сочинил, или вырвалось из глубины сердца, быть может… – «Восторг любви нас ждет с тобою! – запел по-русски. – Не покидай, не покидай…»
Она поняла.
– Какой красивый романс… – сказала, уже приходя в себя. – Наверное, русские – очень романтичный, светлый народ?
– Несомненно, – ответствовал бодро и уверенно. Незачем лить помои на собственный народ, пусть он и заслуживает этого. Тем более что, кто ее знает… жизнь и руководство, инструкции опять же учат, что всякое может случиться. Она не должна думать, что он являет собою классического Ивана, не помнящего родства. Это неблагородно даже для самого отъявленного антисоветчика, тем более – из бывших.
– И я так думаю… – кивнула. – Хотя то, что случилось много лет назад в России, печалит, не правда ли?
– Что ж… Ты права, печалит, вызывает гнев и неприятие. Но вправе ли мы винить в случившемся весь народ? Помнится, Пушкин – ты ведь знаешь, кто такой Пушкин? – так вот он утверждал, что и один человек есть весь народ!
– Не совсем так… – тонко улыбнулась. – Это, сколько помню, сказал по поводу «Евгения Онегина» какой-то критик? Белинский, да?
И снова захолонуло под ложечкой. Откуда она может знать? Она ведь не русистка из университета, со славянского отделения. Откуда? Это не может быть случайностью.
– Послушай… – улыбнулся простодушно, – откуда тебе известны такие подробности? Ты разве училась? Этому, я хотел сказать…
– Нет, конечно, – рассмеялась. – А почему ты разволновался, а? – смотрела игриво. – В чем дело, сознавайся!
– Да нет… – замялся, но быстро справился. – Просто так удивительно: в центре Европы – и такое! Ты только подумай! У меня чердак сдуло, можешь понять?
Ее недоумение было таким искренним, что все его страхи улетучились разом.
– Национальный идиом, нет, фразеологизм, скорее. Со мною учились советские, это – от них, – объяснил дружелюбно.
– Надо же… – покачала головой. – Я оденусь? Мы больше не будем?
Он со стоном упал к
