заново перечитал и Рильке, и Стефана Георге… я отложил все, что когда-то любил, понимая, что в атмосфере, которой мы дышали годами, оно поблекло и истлело и что один из них искренне и очень трогательно старается играть в надоевшую игру с мертвыми формами, а другой, в свинцовом свете приближающегося апокалипсиса, оказывается лишь претенциозным позером. Не здесь ли… не в искусстве ли появляется мир «как если бы», и разве он не стоит перед нашими глазами как лжец и лицемер, который на полном серьезе утверждает, что может написать струнный квартет или построить собор, который не станет богохульством из камня? Разве мы, художники, не стоим перед стеной и не уповаем на невидимую руку, которая ударит по этой стене, и та отступит… Не было ли лапидарное «конец света близок», которое Достоевский написал в своем дневнике семьдесят лет назад, лишь предвестием мчащихся апокалиптических полчищ и пророчеством, что Господь нас совсем оставил? Нет, я не хилиаст, и поскольку я горячо верю в способность жизни к регенерации, то предсказанная мною катастрофа может быть лишь одной из многих, которые видел этот мир. Но для меня стало несомненным, что соматизация жизни, которая готовилась с эпохи Возрождения и завершилась только в последние годы, все больше нарушает гармонию между телом и духом, эту примитивную и пока еще забытую предпосылку физического существования. Как ни крути, в этом знаке нет ничего «как если бы», никаких отклонений в «экстенсивные культуры», в технические, химические, гормональные и мистические уловки любого рода. Спортивные врачи, с которыми я разговаривал после прошлогодних приснопоминаемых Олимпийских игр, сказали мне, что аменорея у девушек и сексуальная неполноценность у внешне столь энергичных молодых людей этого спортивно взращенного поколения (кстати, не только у людей «наивысших достижений», но точно у среднего уровня!) в конце концов стала нормой, то есть нет лучшего доказательства того, что соматизация жизни разрушает саму жизнь и что бензин как источник всего моторизованного счастья внес бóльший вклад в глубокое развращение человечества, чем пресловутый алкоголь. Как ни крутите, это ничто по сравнению со шпенглеровской феллахизацией[69] и тем наследством, в которое массовый человек может вступить после нас! Что касается Шпенглера, то он так и не смог раскрыть нам, своим ученикам, секрет того, как на почве теперь уже действительно феллахизированной имперской Италии через каких-нибудь несколько веков после Каракаллы могло возникнуть это «Dies irae»[70]. А что касается человека толпы — этого скверного существа, встречающегося едва ли не чаще в генеральском кителе и на университетской кафедре, чем за токарным станком, равной которому по своему взрывному размножению, проникновению во все живое и даже по своей биологической подвижности может быть лишь похожая на него раковая клетка, — мир уже увидел исполнение своей неизбежной судьбы тогда, когда перенаселенный людьми Рим эпохи Средневековья в течение двух столетий сократился до жалкого провинциального городка, в которых гермы и монументальные здания Форума виднелись при колыхании возделанных там пшеничных полей. Если бы даже технология и механизация, являющиеся примитивной предпосылкой биологического существования массового человека, оказались не восприимчивыми к изменению ощущения жизни, как во времена агонии Античности, то этот покрывающий сегодня поверхность земли слой стенографисток… этот конгломерат лишних чиновников, которые кормят себя, раздражая действительно производительные силы рассылками абсолютно ненужных анкет, был бы поставлен на грань исчезновения хотя бы потому, что возникновение «национальных» индустрий в бывших странах-экспортерах Европы уже не позволяет продолжать прежнюю экономику и прежнее кроликоподобное производство человеческих особей. Но я действительно не знаю, как при кардинальном изменении ощущения жизни, при внезапном появлении нового концепта технология и механизация могли бы избежать своей участи — разрушиться или хотя бы переместиться на периферию жизни. Сомнения в их уязвимости могут возникнуть только у преуспевающего человека — этакого негра, случайно оставшегося белокожим, — который с естественностью, доходящей до наглости, использует все современные технические аппараты, не понимая принцип их действия и идею, благодаря которой эти аппараты появились. Из тупого инстинкта самосохранения это безымянное существо, слившееся с массой, укрывается в воображаемом мире, в котором любая мысль, связанная с трудностями существования этих аппаратов, подвергается остракизму… в воображаемом мире, в котором на фоне лежащих вокруг нас в руинах стольких мощных культур четырехтактный двигатель претендует на вечную ценность… в наполненной непреодолимой верой в прогресс атмосфере, в которой мир знаний человечества, начиная от натурфилософов древности до какого-то частного преподавателя Майера, постоянно расширяется, и если прожить достаточно долго, то в силу непрекращающегося прогресса человечества этот преподаватель Майер вырвет у Бога его последние божественные тайны…
Но можно ли сегодня не заметить, что все это относится к шпенглеровской конечной стадии эпохи великой культуры и что сама технология уже давно оставила позади дни своей стремительной молодости и теперь, придя в эпоху «дополнительных патентов», находится под угрозой духовной импотенции массового человека? Ортега-и-Гассет[71] прав, видя в молчаливом безразличии, с которым «современный преуспевающий молодой человек» предполагает существование радио и электромотора, выражение уже существующей незаинтересованности; он справедливо цитирует слова физика Вейля[72], согласно которым «достаточно незаинтересованности одного поколения, чтобы аннулировать духовные предпосылки, необходимые для дальнейшего существования технологии». Массовый человек, который сегодня совершенно бездумно покупает продукцию этой технологии, не приобщаясь к ее общей идее и даже особо не интересуясь ею, почти как тот римлянин времен Каракаллы, который, хотя и принимал во внимание Limes romanus[73] как приятный гарант своего приятного существования, в полной индоленции[74] все же погубил себя. Я не верю, что этот «современный преуспевающий молодой человек», которого цитирует Ортега-и-Гассет, даже не подозревает, в какой степени его собственное существование зависит от технологий, — напротив, когда наступит конец света, думаю, он спросит правительство, как оно относится к проведению в этих сложных условиях назначенного на следующее воскресенье международного матча между Германией и Швецией. Его судьба кажется мне неизбежной — более того, я не сомневаюсь, что приближающаяся Вторая мировая война приведет к гибели масс: конец определяе-мой разумом эпохи, наследством которой — если земля еще сможет возродиться — станет некий стиль жизни X, явно иррациональный. Поэтому я не сомневаюсь, что массы, предвидя свою неизбежную гибель, в первую очередь ударят по всему, что является не массовым, что является «другим». В Германии, где гитлеровский режим оказывается насильственной попыткой ограничить жизнь массового человека, она ударит по той небольшой элите, которая своим настойчивым «нет» наносит этому режиму больше вреда, чем чемберленовская[75] политика бессилия и вечного компромисса. Да, я верю, что наше мученичество, сама предопределенность нашей маленькой
