чердак, на котором тоже не было следов. Справа были двери в мою комнату и комнату хозяйки, слева — глухая стена и за ней парк.
От всего этого у меня начало кружиться в голове. Неужели действительно существует в мире что-то сверхразумное? С этим я, закаленный «афеист» [14], никак не мог согласиться.
Мне пришла в голову мысль, что стоит пойти в библиотеку и узнать наконец, что это за дикая охота, о которой мне было неловко расспрашивать хозяйку. Кстати, я надеялся отыскать там какой-нибудь старый план дома, чтобы потом начать методические поиски. Я знал, что в наших старых дворцах бывали порой так называемые «слуховые отдушины», то есть тайные пробоины в стенах. В них обычно замуровывали «голосники»,— особой формы кувшины, усиливающие звуки,— и хозяин мог, находясь в другом конце дворца, хорошо слышать, что говорят гости либо слуги в этом конце.
Возможно, и тут было что-то подобное. Может быть, экономка ходила ночью на первом этаже, а шаги ее были слышны здесь. Это была слабая надежда, но чего не случается...
И я направился в библиотеку, которая размещалась в бельэтаже, между первым и вторым этажами, в отдельном крыле.
Редко мне случалось видеть такие запущенные комнаты. Паркет выбит, громадные окна в пыли, люстры на потолке в пыльных чехлах. Видимо, это была самая древняя часть дома, «замчище», вокруг которого потом возник сам дворец. Это пришло в мою голову, когда я увидел перед самой библиотекой странную комнату. И тут был камин, но такой огромный, что зубра можно было зажарить, и даже гнезда от рожнов еще остались на его стенах. Окна маленькие, из цветных стеклышек; стены грубо оштукатурены; на потолке перекрещиваются тяжелые квадратные балки, укрытые закуренной резьбою. А на стенах старое грубое оружие.
Словом, эта была комната тех «старых добрых времен», когда паны вместе с хлопами собирались в один зал и сидели зимними вечерами при костре. Пани и челядинки пряли, пан играл с хлопами в «двадцать пальцев» либо в кости. Ах, идиллические старые времена! И куда, зачем вы только исчезли?
Правда, тот же пан мог, если замерзнут в засаде ноги, отогревать их во внутренностях хлопа, которому вчера проиграл в кости, но это ведь чушь, на это обращают внимание лишь сентиментальные хлюпики.
Простите меня, уважаемые читатели, что я не могу миновать ни одну комнату, чтобы не рассказать о ней. Что поделаешь, на старости лет человек становится болтливым. И, к тому же, вы такого никогда не видели и не увидите. Возможно, кому-нибудь будет интересно.
Библиотека была под стиль передней комнаты. Высокие своды, окна на колонках, кресла, обитые кожей, рыже-коричневой от старости, большущие шкафы мореного дуба и книги, книги, книги.
Ну, как пройти мимо них и не сказать вам хоть пары слов! У меня слюнки текут от одних воспоминаний. Давние пергаментные книги, книги на первой пористой бумаге, книги на желтой от старости, гладкой лоснящейся бумаге. Книги семнадцатого века, которые сразу угадаешь по сорту кожи на обложках. Рыже-коричневая кожа обложек восемнадцатого века; деревянные доски, обтянутые тонкой черной кожей, на обложках книг шестнадцатого века.
И названия, боже, какие названия! «Катехизис роуски», «Настоящая хроника Яна Зборовского», «Варлаам-индеянин», «Притча про славия», старые шестодневы, «Бчела трудолюбивая», рукописные сборники старых легенд, «Gesta Romanorum» из двухсот рассказов, «Трищан и Изота», «Бава» в белорусском варианте, «Апофегмы», «Речь Мелешки» — это был клад. А больше новые манерные книги с длинными названиями вроде «Плетение амурное, или Тысяча способов, которыми одарированный кавалер свой предмет к согласию с амурным вожделением своим привести может». Но хватит, иначе я рискую никогда не окончить своего описания.
Я так увлекся книгами, что не сразу заметил в комнате другого человека. А он между тем поднялся с кресла и выжидательно смотрел на меня, слегка наклонив голову. На губах его была приятная улыбка, большие глаза ласково улыбались. Одной рукою он стыдливо придерживал на животе халат. Мы представились.
— Андрей Белорецкий.
— Игнась Берман-Гацевич, управляющий,— сказал он тихим вежливым голосом.
Мы сели. Я смотрел на этого человека, заинтересованный. Что могло держать его в ужасных Болотных Ялинах? Деньги? Их не было. А он, как будто стремясь ответить на мои мысли, заметил:
— Видите, какие книги. Ради них и держусь тут. Книголюб.
Книголюб был невысокий, плохо сложенный человек. Лицо его, мягкое и нежное, слишком мягкое для мужчины тридцати пяти лет, было румяно неживым румянцем, как на фарфоровой кукле. И вообще он был слишком «кукольный». Большие серые глаза, длинные ресницы, ровный прямой носик, тонкие, приятно сложенные губы. Пастушок из табакерки. И борода у него росла слабо, как у многих белорусов из нездоровых болотных мест.
— Вы, наверное, из северной Минщины? — спросив я.
— О, пан не ошибается, нет,— учтиво ответил он.— До этого жил в губернском городе. А сейчас здесь.
Если бы у меня спросили, какая черта этого человека прежде всего бросается в глаза, я бы сказал: «старомодная галантность». Он был прекрасно воспитан, этот кукленыш, воспитан в духе провинциальной шляхетской учтивости, которая смешит нас. Когда смотришь на таких людей — так и кажется, что в их семье дети, играя в прятки, прятались у бабушки под широченную, в шесть полотнищ, шерстяную юбку, которая — бабушка, а не юбка — вязала чулки либо штопала новые носки, чтобы не так быстро порвались.
И, однако, это впечатление быстро рассеивалось. Что-то пуритански-чопорное, жестковатое было в этих глазах, в поджатых губах.
Но того, что дано, не отнимешь. Это был действительно осведомленный в книгах человек. Через двадцать минут беседы я понял это, мало того, убедился, что этот самоучка знает древнюю литературу не хуже меня, человека с университетским образованием.
Поэтому я навел разговор на дикую охоту. У Бермана губы сложились, как куриная дупка.
— Почему пан интересуется этим?
— Я этнограф.
— О, тогда конечно, конечно. Но моя скромная особа не может рассказать этого так, как следует для высокочтимого гостя. Мы лучше дадим слово пожелтевшим страницам книг. Пан разбирается в литературном языке семнадцатого века?
Он отворил один из шкафов артистическим движением (пальцы у него были тонкие и в два раза длиннее нормальных), подняв облачко пыли.
И вот на моих коленях лежал большущий том, исписанный каллиграфически мелкими, рыже-коричневыми от старости буквами.
«Року цісеча шэсць сот першага не было спакою на гэтай зямлі. Толькі што копны суддзя Балвановіч справу разгледзеў пра забіццё і акрутны морд праз хлопаў пана літасцівага іхняга Янука Бабаеда. І ў іншіх месцінах
