а между тем это едва ли основательно. В автохарактеристике Генриха больше "скромности", чем правды. Простота Хроники, во первых, не везде одинакова, во вторых — далеко не безыскусственна и вовсе не элементарна. Если первые главы, небогатые фактами, изложенные несколько сухо и схематично, действительно отличаются простотой и со стороны стиля, то совершенно иначе выглядят последующие.
Чем дальше идет рассказ, чем ближе придвигаются описываемые события к автору, чем непосредственнее его связь с этими событиями, тем изложение становится подробнее, живописнее и литературно-красочнее. Хроника развертывается перед нами, как произведение не наивного, малоопытного в словесности захолустного клирика, рядового миссионера-проповедника. Не только в цитатах и литературных реминисценциях, но во всей манере изложения, местами подчеркнуто-декоративной, наклонной к реторическому пафосу, а кое-где почти художественной, мы чувствуем автора-стилиста, иногда — недурного стилиста и умелого оратора[100].
Даже в наиболее простых по стилю разделах Хроники автор отчасти сохраняет присущие ему черты украшенной и отделанной речи. Он любит игру слов, в роде verbis non verberibus (II.5), Riga rigat gentes (IV.5) и т. п.; особенно любопытно в этом роде место в XXIX.3: Letthis universis laete et cum laetitia laetam... doctrinam praedicavit... laetos eosdem quamplurimum laetificavit... Иногда Генрих заботливо подбирает аллитерации (Fuit vir vitae venerabilis et venerandae canitiei — 1.2, panes et pannos — XXVII. 1) и украшающие синонимы. Не чужд он и иронии. Напомним фразу о Филиппе Швабском: "от обещаний никто богатым не бывает" (Х.17); замечание о полоцком диаконе Стефане "не первомученике" (Х.3); насмешливый ответ Владимира псковского Алебранду (XVIII.2); обмен колкостями между епископом Альбертом и архиепископом лундским (XXIV.2) и др.
Во второй части Хроники, особенно в последних главах, прозаическая речь не однажды разнообразится стихами, притом не чужими, цитируемыми, а собственными, принадлежащими Генриху, как бы подчеркивающими наиболее патетические моменты рассказа.
Мало того, самое построение прозаической речи местами обладает известной ритмичностью, очень напоминающей cursus наиболее парадных папских актов классического периода, что в соединении с библейской окраской стиля придает изложению Хроники почти торжественный характер.
Итак, литературная манера Хроники, не будучи вполне оригинальной, никак не может считаться примитивной и элементарной. Это, вне всякого сомнения, продукт культурного мастерства, а не дилетантская попытка новичка.
Не следует однако и преувеличивать стилистические достоинства Хроники. Характеризованные выше качества, ставящие ее на почетное место среди других литературно- исторических памятников средневековья, сильно затеняются не менее значительными дефектами изложения. Все эти довольно разнообразные дефекты могут быть в обобщенном виде сведены к одному качеству, очень заметному при чтении Хроники в целом.
Мы имеем в виду повторяемость некоторых оборотов речи, фраз и целых описаний, нередко переходящую в шаблонность, лишенную собственного содержания.
Из отдельных выражений (часто в заключительной фразе) Генрих особенно любит "с радостью", "радостно", "радуясь", "обрадовались" и т. п. (например, IV.4; VII.1,4; VIII.1; IX.2, 10, 11; Х.8, 10)[101], другая, очень часто встречающаяся "концовка" — о мученической или "христианской" смерти (Х.5, 7; XV.9; XVIII.8; XXII.8; XXIII.4, 9, 11; XXIV.3; XXV.4; XXVI.7). Столь же стандартны формулы о благодарности богу, о "благословении господу", "благословенному во веки" и т. п.
Замечательно, что в некоторых случаях такой привычный шаблон просто противоречит смыслу: в XX.6 говорится о радости соглашающихся креститься (после поражения) гервенцев, а в XXI.2 эти радующиеся оказываются лютыми врагами немцев; в XXV.1 епископ Альберт "радуется" по поводу соглашения с архиепископом лундским, не имея для этого решительно никаких оснований; в XVI.2 тот же епископ и Владимир, князь полоцкий, "радуются" заключенному договору, что не внушает никакого доверия читателю, так как для Владимира договор оказывается вынужденным.
Стандартные формулы выработались у Генриха для целых разделов повествования. Есть у него излюбленный шаблон внезапного нападения с последующим избиением застигнутых врасплох людей (XI.5; XIII.5; XIV.10; XV.1, 2 (дважды), 7 (трижды); XVI.8; XVII.5; XVIII.5; XIX.8, 9; XX.2, 5; XXI.5 и т. п.). Свой шаблон имеют предложения о сдаче и принятии крещения (XI.6; XIX.8; XX.6; XXI.5; XXIII.7, 9 и др.). Есть шаблон рассказа о повторных нападениях (XXII 1.5; XXVI. 12, 13 и др.), о разграблении области и избиении жителей (XIII.6, 7; XXI.1), наконец, шаблон мотивировки при начале войны (Х.10; XI.5; XII.2, 6; XIII.4) и др.
Пользуясь этими повторяющимися формулами, можно построить некую общую схему повествования в стиле Генриха, хотя бы, например, о военных действиях, как делает это Г. Гильдебранд[102]. Схема эта будет, примерно, такова. Вспомнив обо всех обидах, причиненных таким-то племенем (народом), обыкновенно около рождества, когда "снег покроет землю, а лед — воду", некто (немецкий вождь, сам епископ, кто-либо из союзных вождей) предлагает поход против этого племени (народа). Собирается сильное войско из немцев, лэттов и ливов, причем первые составляют ядро, а главнейшие из них упоминаются по именам, лэтты же и ливы чаще всего выступают безличной подсобной массой. Войско двигается в поход и идет день и ночь с возможной быстротой, чтобы застать "врагов" врасплох. Если это удается, войско сразу рассыпается отрядами по области, начинает избивать и грабить население; в противном случае тоже самое делается после того, как разбиты "вражеские" силы. Всех мужчин обыкновенно убивают, женщин, детей и скот угоняют с собой, деньги, вещи и всякое имущество забирают, а дома сжигают. Затем, в условленном пункте вновь сходятся вместе все отряды и производится дележ добычи. Если население достаточно терроризовано (например, при вторичном или третьем нападении), приходят его старейшины с просьбой о мире и получают стандартный ответ: "Если вы примете истинного миротворца Христа и согласитесь креститься, мы дадим вам мир и обещаем дружбу". После этого — либо производится крещение, и войско, "благословляя бога, с радостью" возвращается, либо, если побежденные не желают вступить "на путь спасения", их истребляют и, опять таки "возблагодарив бога" за покорение "язычников", уходят до нового нападения.
Таким же образом нетрудно наметить схему для описания осады, для описания крещения людей миссионерами и т. п.
Многое в этой однотонности может быть объяснено однообразием тактики, фактически применявшейся героями Хроники; с другой стороны, во многих случаях стереотипная схема описания оживляется и индивидуализируется в Хронике расцветкой конкретными деталями; многое, наконец, оставаясь шаблонным, теряется и становится мало заметным в большом объеме книги. Но, как бы то ни было, нельзя отрицать, что Генрих, боявшийся "навеять скуку на читателей" (XXIX.9), при всем богатстве и разнообразии своего сочинения не вполне свободен от упрека в утомляющей читателя шаблонности многих описаний.
Двойственно звучит суждение о языке Хроники. По оценке Г. Гильдебранда, Генрих не является в этом отношении "ни хорошим ни дурным исключением в ряду своих современников, а
