покорчить. Не у себя. Пусть помнит.
— Как стоишь красиво вспомнил, — Отвада кивнул. — А вот как за столом сидишь, запамятовал. Брюхо не мешает?
— В столе выруб сделал. Особо для брюхливых. Да выруб у меня один, двое не поместятся.
— Здоров ты, ровно лось, но надоест мне препираться, рухнешь — только земля вздрогнет. Нос между щек уйдёт, на затылке вскочит. И дружина твоя мне не помеха. Я — князь, и я старше.
Косоворот скосил глаза на здоровенный княжий кулак, краем глаза прихватил свой. Сравнил. Бесстрашно хмыкнул, плюнул под ноги и таки сдал в сторону. Косоворотовы дружинные мигом впряглись в створки, потащили внутрь, межворотная щель заполоскала простором, пошла в рост, как свободная вода во время слома квёлых льдов.
— Па-а-а-ашли! — зычно рявкнул Перегуж и тронул своего Пегая. — В ряду по два! За мной, ходу!
Отвада ждал в стороне, у ворот, и лишь когда, спешившись, пошли последние — Безрод и Стюжень — встал третьим, ведя вороного в поводу. Сивый оглядел двор. Широченный, просторный, он лез на глаза, наползал, растекался по сторонам, будто опара из кадки, двумя рукавами слился за спину, сомкнулся, взял в кольцо. Сзади громыхнул запорный брус.
— Полагаю там дружинная изба, — Стюжень кивнул на крепкий сруб справа.
— Амбар и овин, — Отвада махнул рукой налево.
— Голубятня, — усмехнулся Безрод, показал вперёд. — Там.
Ворожец и князь переглянулись, задрали головы. В мрачных небесах, на пределе слышимого, на излёте видимого тонко-тонко хлопали крыльями голуби, уже почти неразличимые сизые на сизом.
— Боярин велел проводить князя в гостевые палаты, — подбежал кто-то из дружины, молодой-молодой, усы только-только начали пробиваться, схватил Отвадова вороного под уздцы, показал в сторону терема.
— Ну, веди.
— А дружинных велено с нашими разместить, — паренёк перепугался, мазнул взглядом по Безроду со Стюженем, глаза сделал круглые, даже шаг замедлил.
— Нет, эти со мной, — Отвада легонько подтолкнул вихрастого провожатого, — Звать-то как?
— Меня что ли? Слагаем.
— За что так?
— А песни ладно складываю.
— Заливаешь!
Парнишка осёкся, кашлянул, посерьёзнел.
— Вот ещё… просто люди так говорят.
Отвада глазами показал Безроду, мол, не твой побрательничек? Сивый усмехнулся, швырнул взгляд в тоскливое зимнее небо, на ходу потянул в осьмушку голоса:
— Чёрные лебеди, чёрные пёрышки,
Угольный пух в подушке моей,
В нощных виденьях хотя бы на донышке
Доля-злодейка мне счастья отлей.
Слагай будто впервые увидел Сивого, рот раскрыл, дышать забыл, замер, как встал. Ну да, не вглядывался, глазами не ел, ну мазнул взглядом — говорил же воевода, мол, быстро отведи, куда сказано, да не пялься и языком не мели — а тут глаза поднял, и выходит, что с князем и стариком каким-то Безрод приехал. А Сивый… а про него такое говорили… а болтали, что голосина у него такой, если во всю мощь затянет — чаши на столах трещинами уходят. А про чёрных лебедей вот только-только слышал, дней десять назад, купцы мимоезжие принесли, говорили, откуда-то с полуночи песня, на полудне пока не знают. А тут Сивый сам собой… вот он. Ух, жуткий…
— А там что, — Безрод показал вправо.
— Дыбка, — Слагай шмыгнул носом, отвернулся. Сказано же, не болтай, а если начнут расспрашивать? Так и сказать князю, мол, не твоё это дело, да и не мое тоже? Стало быть, не наше, просто проходим мимо?
Сивый прищурился, потянул носом. Стюжень, подняв на лоб мохнатые брови, с усмешкой на него покосился.
— И кровь на ней как будто свежая?
Слагай молчал. Шёл себе, прикусив губу, молчали и пришлые, но в спину будто что-то кололо, да так, ровно в лопатку вошло, да из языка вышло, ломает, ворочает, выдыхать заставляет, да слова складывать. Затравленно оглянулся и молча кивнул. Свежая. Кивнул и облегчённо выдохнул. Всем угодил, никого не обидел. И князя уважил, и болтать не стал — рта ведь не раскрыл. Безрод мрачно повернулся к Отваде, спросил бровями. Тот не менее мрачно кивнул.
Подошли к терему, не к боярскому, другому, поменьше. Свежий, недавно поднят, тёс ещё живицей пахнет, должно быть, гостевой. Резное крыльцо о шести ступеньках ведёт внутрь, черные волки и синие соколы бегут и летят по резьбе, кое-где в прорези перил намело снегу, и выходило что волки всамделишно несутся по сугробам, а соколы в клочья рвут крыльями белые облака. Поднимаясь по ступеням, Сивый оглянулся. Широченный двор, работа кипит, несколько молодых дружинных мётлами орудуют, около конюшен гомон — пришлых размещают, на готовильню тащат птицу, яйца в корзинах, окорока, бочата, волокут овец, в общем, пир на носу.
Встречальный пир для тутошних и пришлых Косоворот затеял в своём тереме, нашлась хоромина под стать — будто невообразимо большая шапка, на четырёх толстенных столбах встал свод; столбы удобрили обильной резьбой, не скупясь, покрасили; красно-белое, чёрно-синее, волки да соколы, травы, птицы и цветы, свод голубой в цветах и звёздах; и такое приятствие обнаружилось глазу — Сивый усмехнулся — смотрел бы на эту голубизну и смотрел, и плевать, что снаружи сизь, да зимняя темнота. Поперек обширной едальной палаты под самой расписной стеной на двухступенном помостике поставили стол для хозяина и гостя, повдоль встали два стола для пришлых дружинных и косоворотовцев, длинные, на полста едоков каждый, свои по правую руку, пришлые — по левую. К себе за стол хозяин пустил лишь Отваду, Перегужа и Стюженя, а почему там же не нашлось места ему, Сивый слышал сам. Как слушал так и ухмылялся.
— Любого из воев посади, отрока посади, да хоть коня, — незадолго до пира в думной палате Косоворот презрительно кривил рот, брезгливо косил на Безрода и топорщил нос, мол, подванивает что-то, — а этого не пущу.
— Неуважение выказываешь, — вторил хозяину Головач, а Длинноус кивал да поддакивал, — чистый стол норовишь опакостить.
Отвада закипал — побагровел, задышал, челюсти сжал так, что скулы заходили — и не был бы годами умудрён, да головой сед, уже бросился бы в драку за своего. Но через силу, через злость перебросился со Стюженем непонимающим взглядом: а эти двое тут откуда? Старый ворожец усмехнулся, кивнул вверх, закатил глаза к своду и беззвучно, одними губами прошептал «голуби». Долетели-таки.
— Думай, что несёшь, толстопузый, — князь смерил всех троих холодным взглядом.
— Вор, предатель и душегуб за мой стол не сядет! И пока я здесь хозяин, будет по-моему, хоть ты и князь.
— Знаешь про Безрода то, чего не знаю я? — Отвада медленно подошёл, ядовито улыбнулся, и поднёс лицо к лицу норовистого боярина, аж красные прожилки в белках углядел, все до единого. — Не поделишься?
— Продал всю заставу на Скалистом полуночнику, — Косоворот не отвернул, «понёсся» навстречу Отваде, сам сдал вперед, и теперь между носами великовозрастных задир не прошёл бы даже детский мизинец, — украл золото у хорошего человека, убивал, не чинясь, без суда и приговора, продался Злобогу!
— И ведь знаешь, пёс шелудивый, что всё ложь, — Отвада по-ребячески цыкнул, едва не боднул строптивца носом, и Косоворот на мгновение дрогнул — веки дернулись.
— Падали за моим столом не будет! И не дави, не у себя дома!
Стюжень едва заметно покачал головой, и князь, холодно улыбнувшись, отступил на шаг. Косоворот повернулся к Безроду и прошипел:
— Благодари Отваду. Вышвырнул бы за порог. Да что порог — на перестрел не подпустил бы. Ходи потом, гляди, не занялась ли плесень.
Сивый усмехнулся, медленно опустил глаза — до того свод разглядывал, красота неописуемая — поймал взгляд хозяина и накрепко увязал со своим, ни разорвать, ни голову отвернуть. Вот ты Косоворот, здоровенный, грудь, как бочка, пузо, как большая бочка, сердце размером с ведро, а чувствуешь себя ровно тощий заморыш, выпертый злыми родичами на зимнюю стужу — ни тебе крыши над головой, ни одежды, ни жирка на теле, от мороза отгородиться, и нет для тебя завтра — или зима прикончит, или волки, или душегуб мимохожий. И орать хочется: «Уйди, уйди, сволочь, оставь меня!», а не орётся, ровно язык к гортани примёрз.
— Дружище, очнись!
А потом находишь себя в руках соседей — трясут, орут, в себя возвращают.
— Выродок! Скотина! Сядешь так, чтобы глаза мои на тебя не глядели! Внизу сядешь!
Безрод только ухмыльнулся и кивнул. Внизу, так внизу.
Не только что сели. И солнце не только что село. К полному
