– Он мне отвратителен!
– Но почему?
– Давайте не будем говорить о нем. Я… мисс Флер, так вы действительно будете играть Еву д'Обри?
– Видимо, да – если ее вообще кто-то будет играть.
– Что значит – «если ее вообще кто-то будет играть»?
– Видите ли, мой муж говорит, что война очень плохо отражается на киноиндустрии. Он говорит, Гитлер только что заключил союз с русскими, и это тоже очень плохо. Кстати, не верьте Говарду: только между нами, здесь действительно творится что-то очень странное.
– Вы о кислоте?
– Да. И еще о другом.
– Наверное, вы все страшно испугались, когда из графина вылилась кислота?
– Дорогая моя, – возразила мисс Флер, – однажды, когда я была на сцене, в меня выстрелили из пушки. Мужчины ждут, что мы испугаемся, завизжим, упадем в обморок – их очень раздражает, когда мы не делаем ничего подобного, так что лучше оправдать их ожидания. А в одном из шоу Бленкинсопа меня заставили голышом нырять в стеклянный бак десяти метров глубиной! Вот тогда у меня действительно разболелась голова. Но серная кислота… фи! Нет!
– Вам нравится роль? Я имею в виду – Евы д'Обри.
– Потрясающе! Элинор, принесите, пожалуйста, зеркало.
– Дело в том, что я написала ее для вас.
Фрэнсис Флер с томным видом взяла зеркальце и склонила голову набок, чтобы проверить, не стерлась ли темно-красная помада.
– Я думала, что она вам подойдет.
Мисс Флер вернула зеркальце горничной. В ее глазах цвета темного янтаря, под восковыми веками и тоненькими, будто нарисованными, бровями, застыло вопросительное выражение.
– Да, она чуточку похожа на меня, – подумав, согласилась актриса. – Как странно, что вы так угадали! И как странно, что вам известно о… Сколько вам лет? Девятнадцать?
– Мне двадцать два года!
Собеседница Моники понизила голос:
– Вот что я вам скажу. Я…
Однако Монике не суждено было услышать, что хотела сообщить ей актриса. Подавшись вперед, Фрэнсис Флер случайно бросила взгляд поверх плеча Моники. Выражение ее лица почти не изменилось, как и голос; она так плавно закончила фразу, как будто так и собиралась с самого начала.
– Прошу вас, не сочтите меня невежливой, но мне надо идти. Срочное дело! Вы ведь понимаете? Как приятно было поговорить с вами. Нам обязательно надо еще увидеться, причем скоро. Я о многом хочу вас расспросить – вы понимаете, о чем я. Да-да, Элинор! Идите за мной.
Актриса вскочила на ноги – в роскошном платье вид у нее был весьма величественный. В воздухе разливался тонкий аромат духов. У Моники осталось чувство, будто она сморозила какую-то глупость или бестактность. Фрэнсис Флер улыбнулась с невыразимой сладостью, как будто перед ней были зрители, жестом поманила за собой горничную и быстро удалилась.
2
Так, значит, на вид ей всего девятнадцать лет? Ужас!
Придвинув поближе второй стул, Моника Стэнтон положила на него ноги, локтями уперлась в колени, а подбородок подперла руками; она задумалась.
Превыше всего ей хотелось произвести на Фрэнсис Флер впечатление искушенной, многоопытной женщины: тонкой, пресыщенной особы, которая могла бы очаровать и мраморные скамьи в Древнем Риме. Монике настолько хотелось произвести нужное впечатление, что она не слышала почти ничего из того, что говорили вокруг нее; а в результате ей дали девятнадцать лет – хотя ей было двадцать два и она тешила себя мыслью, будто выглядит по меньшей мере на двадцать восемь!
Она не обращала внимания на происходящее в темном, гулком ангаре. Мимо нее прошел реквизитор с большим зеркалом. На Монику посмотрело ее отражение: ноги на подножке раскладного стула, подбородок опирается на руки, рот кривится… Она увидела светлые волосы, уложенные пучком на затылке; широко расставленные глаза сине-серого цвета; короткий носик и полную нижнюю губу; простой серый костюм с белой блузкой. Все вступало в противоречие с придуманным ею образом. В результате внимательного осмотра Моника скорчила ужасную гримасу – мимы изображают таким образом крайнюю степень презрения, – и реквизитор, которому показалось, будто она выражает свое отношение к нему, страшно возмутился. В конце концов, он весь день работал как вол и не желал, чтобы ему корчили такие рожи!
Наверное, Фрэнсис Флер считает ее жуткой дурой.
И все же ей смутно почудилось: с Фрэнсис Флер что-то не так.
Моника задумалась. Разочарована ли она после знакомства с кумиром? Нет… вернее, не совсем. Мисс Флер, вне всяких сомнений, красавица. И держится очень мило. Ее невозможно не полюбить. И все же Монике, даже в ее ослеплении, показалось, что актриса не очень умна.
Монике, которая обожала Древний Рим, также показалось, что мисс Флер там не место. Уж слишком привычно соскальзывало у нее с языка: «Мой муж говорит…» Слух у Моники был очень чуткий; почти каждое предложение мисс Флосси Стэнтон начиналось со слов: «Мой брат говорит…» или: «Как я сказала брату…» И снова: надо отдать ей должное. Моника не ожидала, конечно, что в частной жизни мисс Флер будет сыпать эпиграммами, ворковать с голубями и придворными подхалимами и призывать к уничтожению христиан, как, по мнению кинозрителей, должны вести себя настоящие древние римлянки. Однако для подобного поведения требуются соответствующие чувства. Тут нужен инстинкт и некоторые знания. Монике показалось, что мисс Фрэнсис Флер не хватает подлинного римского духа.
А вот чудовище Картрайт, наоборот…
– Мисс! – окликнул ее голос сзади. – Мисс Стэнтон!
Она ничего не слышала.
Перед ее мысленным взором предстал Картрайт, облаченный в римскую тогу, с шерлок-холмсовской трубкой во рту; подняв руку, он что-то нравоучительно вещал. Моника выпрямилась и расхохоталась; в тот день она смеялась впервые.
Как он ни плох, надо отдать ему должное. Картрайту вполне подошла бы роль древнего римлянина. Он бы жарко отстаивал свою правоту, всю ночь напролет доказывая, почему чья-то эпическая поэма – полный бред. Если бы только он сбрил свою огненно-красную комичную бороду, в которой застревает пух!
Откуда-то сбоку ее позвали:
– Мисс, прошу вас!
Моника мысленно вернулась с Палатинского холма и увидела мальчика-посыльного с сияющим лицом и начищенными пуговицами, который тянул ее за рукав. Добившись ее внимания, мальчик выпятил грудь и сказал:
– Мистер Хаккетт просит вас пойти со мной.
– Да, конечно. Куда?
– Мистер Хаккетт просит, – продолжал запыхавшийся мальчик, – чтобы вы прошли в павильон тысяча восемьсот восемьдесят два; он ждет вас в задней комнате.
– Что такое «павильон тысяча восемьсот восемьдесят два»?
– Такая декорация, мисс. Я вам покажу.
Он зашагал вперед, выпятив грудь и размахивая руками. Моника огляделась. Она не увидела ни Картрайта, ни Хаккетта, ни Фиска – никого из знакомых. Звукооператоры и операторы собирали аппаратуру и расходились; от этого зрелища Монике почему-то стало не по себе.
