— Вот тут-то вы и ошибаетесь, сударыня!
— Стало быть, у тебя все же есть возлюбленный? — торжествующе спросила Гортензия.
— Да-с! У тебя вот нет, а у меня есть! — язвительно отвечала кузина Бетта.
— Но если у тебя есть возлюбленный, почему же ты не выйдешь за него замуж, Бетта? — сказала баронесса, сделав знак дочери. — Вот уже три года, как идет о нем речь, ты имела время его изучить, и если он по-прежнему верен тебе, следовало бы поскорее покончить с положением, для него томительным. Впрочем, это твое дело! И затем, если он молод, пора тебе подумать о том, чтобы иметь опору в старости.
Кузина Бетта пытливо поглядела на баронессу и, увидев, что она шутит, сказала:
— Ну, это одно и то же, что поженить голод и жажду: он рабочий, я работница, а если у нас будут дети, они тоже станут рабочими... Нет, нет, мы любим друг друга духовно... Это дешевле обходится!
— Почему ты прячешь его? — спросила Гортензия.
— На нем рабочая блуза, — отвечала, смеясь, старая дева.
— А ты его любишь? — спросила баронесса.
— О, конечно! Я люблю этого херувима ради него самого. Вот уже четыре года я ношу его образ в своем сердце.
— Ну а если ты любишь его ради него самого, — сказала баронесса серьезно, — и если он вправду существует, ты перед ним очень виновата. Ты не знаешь, что значит любить.
— О, все мы знаем это от рождения!.. — сказала кузина Бетта.
— Нет, есть женщины, которые любят и все же остаются эгоистками, и ты одна из них!..
Лизбета опустила голову, и взгляд ее привел бы в трепет всякого, кто бы его уловил, но она не поднимала глаз от вышивания. .
— Если б ты представила нам своего воображаемого возлюбленного, Гектор мог бы устроить его на какую-нибудь хорошую должность.
— Это невозможно, — сказала кузина Бетта.
— Но почему?
— Он, кажется, поляк, эмигрант...
— Повстанец? — воскликнула Гортензия. — Какая ты счастливая!.. Он участвовал в заговоре?
— Да, он дрался за Польшу. Он был преподавателем в гимназии, ученики которой подняли бунт, а так как его назначил туда великий князь Константин[21], ему нечего было ждать пощады...
— Преподавателем чего?
— Рисования!..
— И он бежал в Париж после поражения?..
— В тысяча восемьсот тридцать третьем году он всю Германию пешком прошел...
— Бедный молодой человек! А сколько ему лет?..
— Только что минуло двадцать четыре года, когда началось восстание, а теперь ему двадцать девять лет...
— Значит, он на пятнадцать лет моложе тебя, — сказала баронесса.
— Чем же он живет? — спросила Гортензия.
— Своим талантом.
— А-а!.. Он дает уроки?
— Нет, — отвечала кузина Бетта, — он их получает, и какие жестокие!..
— А имя у него красивое?
— Венцеслав!
— Богатое, однако, воображение у старых дев! — вскричала баронесса. — Ты так рассказываешь, будто все это чистая правда, Лизбета!
— Неужели ты не видишь, мама, что ее поляк приучен к кнуту, а Бетта напоминает ему эту прелесть родных краев.
Три женщины расхохотались, а Гортензия запела: «О Венцеслав! Кумир души моей!» — на мотив «О Матильда!..». И на несколько минут как будто заключено было перемирие.
— Девчонки воображают, что их одних только и можно любить, — сказала Бетта, взглянув в упор на Гортензию, когда та подошла к ней.
— Послушай, — отвечала Гортензия, оставшись наедине со своей кузиной, — докажи мне, что Венцеслав не выдумка, и я подарю тебе мою желтую кашемировую шаль.
— Ну, слушай. Он — граф.
— Все поляки графы.
— Но ведь он не поляк, он из Ли... ва... Ливо...
— Из Литвы?
— Нет
— Из Ливонии?
— Да, да!
— А как его фамилия?
— Ну, хорошо, поглядим, способна ли ты хранить тайну...
— О кузина, я буду нема...
— Как рыба?
— Как рыба!
— Клянешься вечной жизнью?
— Клянусь!
— Нет, поклянись лучше своим земным счастьем!
— Клянусь!
— Ну, ладно! Имя его граф Венцеслав Стейнбок!
— Погоди, так звали одного из генералов Карла Двенадцатого.
— То был его троюродный дед! Отец его поселился в Ливонии после смерти шведского короля; но он потерял все свое богатство во время кампании тысяча восемьсот двенадцатого года и умер, оставив ребенка восьми лет без всяких средств. Великий князь Константин, из уважения к имени Стейнбоков, принял его под свое покровительство и поместил в школу...
— Я не отрекаюсь от своих слов, — отвечала Гортензия, — дай мне какое-нибудь доказательство, что он действительно существует, и ты получишь мою желтую шаль! Ах, что за цвет! Ну, право, как будто нарочно создан для брюнеток!
— А ты сохранишь мою тайну?
— Я посвящу тебя в свои тайны.
— Ну, хорошо! В следующий раз, когда я приду к вам, при мне будет доказательство...
— Но не забудь, лучшее доказательство — сам возлюбленный, — сказала Гортензия.
Кузина Бетта, попав в Париж, пришла в восхищение от кашемировых шалей, и ее заветной мечтою стало получить желтую кашемировую шаль, подаренную бароном жене в 1808 году, а в 1830 году, по обычаю некоторых семей, перешедшую от матери к дочери. За последние десять лет шаль изрядно поблекла, но эта драгоценная ткань, хранившаяся в шкатулке из сандалового дерева, представлялась старой деве, как и вся обстановка баронессы, вечно новой. И вот Бетта принесла в своем ридикюле вещицу, которую она собиралась преподнести баронессе в день ее рождения и которая, как она думала, должна была послужить доказательством существования фантастического возлюбленного.
То была серебряная печатка, представляющая собою три прислоненные друг к другу спиной фигурки, обвитые листвой и поддерживающие земной шар. Фигуры эти изображали Веру, Надежду и Любовь. Ногами своими они попирали раздиравших друг друга чудовищ, между которыми извивался символический змей. В 1846 году, после того как ваятели, подобные мадмуазель де Фово, Вагнеру, Жанесту, Фроман-Мерису, и такие мастера деревянной скульптуры, как Льенар, шагнули далеко вперед в искусстве Бенвенуто Челлини, вещица Венцеслава никого бы не удивила; но за десять лет до этого вполне естественно было, что молодая девушка, знавшая толк в ювелирных изделиях, буквально замерла, взяв в руки печатку, которую кузина Бетта подала ей со словами: «Ну, как ты это находишь?» Фигуры и по своему рисунку, и по тому, как ложились складки их одежды, и по пластичности свидетельствовали, что скульптор — последователь школы Рафаэля; по манере исполнения они напоминали собою школу флорентийских мастеров, которую создали Донателло, Брунелески, Гиберти, Бенвенуто Челлини, Джованни из Болоньи и прочие. Французское Возрождение не создавало сплетения чудовищ более прихотливого, нежели то символическое изображение пороков, которое вычеканено было на этой печатке. Пальмы, папоротники, камыши, тростники, обрамлявшие фигуры трех добродетелей, расположены были с таким вкусом, так мастерски, что могли бы привести в отчаяние любого ваятеля. На ленте, соединяющей головы трех фигур, можно было различить букву W, изображение серны и слово fecit[22].
