еды насовала, боюсь, заплесневеет. И меня эта девчонка всю дорогу кормила.
Приехали, у меня от радости все выветрилось! Мне б догадаться хоть к родителям той девчонки за советом обратиться, так нет. Чемодан сдала в камеру хранения, спросила, где ткачихи работают, и поехала на меланжевый комбинат. Там паспорт открыли – а у меня прописки нет. Я поехала на хлопчатобумажный комбинат, думаю, может, там не знают? Совсем не было рассудка у меня! И на ХБК все так же!
Я вышла, что делать-то? И поехала на вокзал. Купила каравай хлеба большой, баночку нашла: хлеб отщипываю, цежу водичку. Хлеб кончился. Деньги кончились. Три дня на вокзале кантовалась. Вот вижу: девушка ко мне идет и говорит, мол, здесь спать нельзя. Я походила-походила. Что же делать-то? И думаю: я под поезд лягу! А как? В свой колхоз я не поеду, мать меня, можно сказать, выгнала.
На рельсы ухо положила. Я же на железной дороге работала и знала, как по звуку различить поезд. Шел товарняк. И я так один раз к рельсам подходила. Потом второй раз подходила. Потом в третий раз подошла, перекрестилась: «Пресвятая Мать Богородица, а что мне делать? С такой болью и настырным характером паспорт себе выхлопотала, а теперь ложиться под поезд?»
И только я так поговорила на обочине, только собралась наклониться, как девушка с повязкой, которая мне раньше спать не разрешала, подходит: а ты что здесь делаешь? А ну-ка пойдем со мной. Я ей: так и так. Я думала, ткачиха я, а везде прописка нужна, на работу не берут, в городе у меня никого нет. Девушка меня отвела в комнату, где стол буквой П стоял, милиционеров много. И я слышала, как милиционер ей сказал: веди ее домой, надо все сделать по-людски. А там завтра решим, что с ней делать.
И она меня повела. Ситцева Валентина – так девушку звали. Я, говорит, дежурная, сама учусь в институте, а на вокзале подрабатываю. Вот мой домик, мы тут с мамой живем и братом. Домик одноэтажный, саманный. В одном отсеке брат живет, он делал деньги и паспорта, а потом из ума выжил. Матери его в дурдом сдать жалко, и вот он там живет, мы за ним ухаживаем. Я, говорит, на пятерки учусь, а мама работает техничкой в институте, где я учусь. Маме от работы дали путевку на курорт, она мне телеграмму уже выслала: встречай. Так я, говорит, третий день хожу, встречаю мать, а ее все нет. Наверное, что-то случилось… Вот я и наготовила всего. Там была утка в утятнице, трехлитровая кастрюля борща, сметана, хлеб. Ешь, говорит, а я покамест пойду брату ужин отнесу.
Она ушла, а я села и все, что было, съела. Она пришла: так ты все съела, что ли?! Я: да… Я ела и все не наедалася. А теперь наелась. Она говорит: Божечки родимый, так у тебя будет заворот кишок! Ты будешь умирать! Ну что, придется мне тебя выручать.
Пришли мы в спальню, а там койка и перина – прям такая напушенная. И утонули в перине. Я все ей рассказывала про себя, и тут все закололо у меня в боку, к глотке подошло – умираю. Она меня бросила на пол, давай меня коленками давить. Ты, говорит, терпи! Помнет-помнет, потом сделала воды с содой трехлитровую банку, в кружку резиновую с трубкой вылила и все мне через трубку споила. Так три банки. И меня всю вычистило. Ну, сейчас жить будешь, говорит.
Назавтра приехала мать. Они посоветовались. Ну что, надо тебя на работу устраивать. И Валя говорит: я, кроме вокзала, на стройке прирабатываю. Прораб в меня влюбился, он, как я там появлюся, меня на руки поднимает и целует: Валенька, дочечка моя, дочечка! Давай я тебя поведу, скажу, с Москвы двоюродная сестра приехала. Мать Вале говорит: раз ты ее привела, ты над ней хозяйка. Пусть, пока ей общежитие на дали, к нам приходит, а ты ей на проезд и обед будешь 50 копеек давать.
Прораб меня взял и прописку мне сделал. И про общежитие для меня у него тоже Валя спрашивала, я сильно стеснялась. Он говорит: о, да пожалуйста! Общежития пустые стоят. Иди по такому-то адресу, на первом этаже налево кабинет, жди, я туда подойду. Как же его звали?… Павел… отчество забыла. Он старый уже был, перед пенсией. Вместе со мной пошел общежитие просить.
Я пришла к кастелянше, бумажку подала. А когда заселяться, спрашиваю? Да хоть сейчас! И определили меня. Я вещи у Вали забрала, а с первых денег купила им шерсти с лавсаном четыре с половиной метра – матери отрез вишневого цвета, чтобы длинное платье с рукавом вышло, а Вале – в цветочек.
Комната была на третьем этаже. Жили мы там разных национальностей: я русская, чувашка Галя, да еще хохлушки – Дудка и Стрелка, фамилии такие. Потом подселили Тасю, с нашей же бригады. Она из деревни, после замужества приехала, со швейной машинкой заселилась, обшивала нас.
А на другой год в здравпункт приехала комиссия и нас всех обследовала. Трех врачей мы проходили. И по женским делам тоже. Врач меня посмотрела и говорит: миленькая моя, у тебя такой загиб матки, ты, если на такой работе еще полгода поработаешь, никогда не родишь, детей у тебя не будет! Я говорю: а отчего это? Врач: от тяжестей. Я: точно, мы по лестнице с этажа на этаж мешки с кирпичами на соревнование, кто быстрее, таскаем.
Стала я разговаривать с Тасей. Что мне делать-то? Она говорит: на швейке общежитие дают, а можно и на квартире поселиться. И я ушла на швейку, там детские пальто и фуфайки шили. Зарплату очень маленькую начислили – 22 рубля, да и общежитие не дали. Но я оформилась: а-а-а, куда кривая выведет! На пороге отдела кадров спросила: где можно про квартиру спросить? И мне дали адрес, сказали: Татьяна пускает на квартиру.
Мне на стройке выдали отпускные, я на них купила одеяло ватное и подушку пуховую у цыган. Как покупала, подушка пушистая была, а потом почти сразу сдулась. С этим приданым и пришла к Татьяне. Та рассказывает: вот здесь комната, вот твоя койка, здесь девушка живет, она проводником работает, сейчас в рейсе она. А сколько платить? За утюг – рубль, за лампочку – 50 копеек, за всё-за всё платить, итого 10 рублей она мне насчитала.
Я как-то пришла к колонке за водой, а там – женщина, и
