конечная станция Петушки. Они вышли, и я за ними. Станцию прошли – я за ними. Они поглядели на меня: а что ты, девушка, за нами идешь-то? Я все им и рассказала, так и так.
Они говорят: мы на окраине Петушков живем и прописаны, в Орехове работаем, на электричке ездим. Вон тропиночка по лесу, с километр пройдешь – первый дом, как церква или старинный дом, стоит, весь с узорами, там бабушка живет. Она всех прописывает за 50 рублей.
А я чемодан с собой взяла, здесь уже часы наручные купила, а еще в Харькове – два габардиновых костюма: один коричневый с маками, другой темно-синий.
Вот я пришла: и правда, дом стоит, как храм. Бабушка вышла, пересекла и – плесь помои на дорогу! Она дверь открывать, а я за ней. Она мне: а ты куда? Я говорю: к вам. А ты кто такая? Пойдемте, расскажу. И все рассказала. Вы, говорю, бабушка, как мать, должны мне поверить, я не вру, никогда этим не занималась. И про тех девушек, что к ней отправили, тоже сказала. Бабушка мне: я не знаю, как тебя звать, может, тебя кто подучил. А потом говорит: а если не пропишу? А если не пропишете, говорю, то мне терять нечего, я на вашем крыльце удавлюсь! Она горбатенька была, так прямо встала: о, говорит, какие новости! А я ей: ну мне надо, понимаете, надо! Вот вам чемодан, только паспорт возьму, тут часы, два габардиновых костюма в залог, я вам деньги потом принесу.
Она взяла и говорит: пойдем в сельсовет тебя прописывать. Только заходим, а там секретарь сельсовета: о, бабушка опять племянницу пришла прописывать. Посмотрела в бумаги: седьмая, говорит, племянница! Ты, поди, и не знаешь, как племянницу звать? Я и представилась.
Прописалась, пришла в отдел кадров на ткацкую фабрику, и меня приняли ученицей ткачихи. Ткачиху мне дали медалистку – Лиду, показали станок. И как раз обед был. Лида мне и говорит: иди очередь в столовую занимай, час дается на обед, но все от метра работают и на ходу едят, чтоб побольше заработать. Я пришла, очередь большая, спрашиваю: кто крайний? Поворачивается, а это Люба моя! Она обомлела, раскраснелась вся: ой, сестрица, а как ты сюда попала? Я говорю: молча. И как тебе не стыдно? Ну ладно, говорю, тебя Бог накажет все равно, не будешь плясать всю жизнь. И правда, пятнадцать лет она была прикована к постели, соседи ребятишек в интернат определили, муж пил, а потом по пьянке отморозил пальцы, их все ампутировали, с двумя культями ходил.
Я вышла на работу, а где жить-то? Ну, у Любы стала жить покамест. Она говорит: вот будет у тебя получка… Я: да какая получка – ученические! Ну, ученические, говорит, так чтобы был мужу четок водки, дочке – килограмм зефиру, а мне – килограмм «Ласточки». Ладно, говорю, хорошо вы живете… А у самих в огороде ничего не растет! Одна грядка с луком, остальное – осока. Земелечка божья пропадает…
Вот живу. Познакомилась с двумя девочками, они пришли меня в кино звать, а у меня денег лишних нет. Те удивились: так вчера же получка была? А я все на покупки для Любы потратила, там что тратить-то было – ученические? Совсем мало осталось, а еще месяц жить.
Через день опять приходят. Лена, говорят, а ты не расстраивайся! Нас четыре девчонки, мы занимаем комнатку у бабушки. У бабушки двадцать соток огорода, мы его поливаем, садим картошку, капусту, всё-всё. И она нас бесплатно кормит: и первое, и второе, и третье… И ничего за комнату не платим. Мы бабушке про тебя рассказали, и она сказала, мол, если кто из вас будет вдвоем с ней на одной койке спать, то приводите.
Люба стоит, как ворона, руки опустила. Ой, неужели, да что это, бабушка – вот такая, что ли? И пальцем у виска крутит. Я ей говорю: да, наверное, дура. И ушла. Меня девочки забрали. И бабушка так передо мной плакала: надо же, родная сестра!
Я в Орехо-Зуево не помню, сколько проработала, тоже, наверное, с год или полтора. А потом деньги сменились. Был 1961-й год. Мы с девчонками поехали в Москву – на метро покататься, мороженого поесть. И в метро по лестнице поднимались: стоят две женщины, а другая им рассказывает: ой, да как там хорошо! Везде асфальт, женщин – единицы, всё больше мужчины, общежития стоят пустые, а как поженятся – так сразу молодым ключи от квартиры дают. А какие деньги там зарабатывают! Мы с девчонками обалдели, сразу их догнали и спросили: а где это так? Это, говорит, в Сибири город Н.
Мы пошли на вокзал, там карта, стрелочки нарисованы, расстояние пальцами померили: о, так это рядом! И решили ехать.
Вернулись в Орехо-Зуево и подали восемь заявлений на расчет. Шестеро поехали попрощаться с родственниками, а мы с Галей остались. Галя говорит: у меня сестра работает в ресторане, там пальцем в холодильнике негде ткнуть, столько еды. Нажремся там хорошо, в душе намоемся, на койке накатаемся, а в ночь на вокзал поедем. Пришла ее сестра, а мы тут от радости на головах ходим! Сестра говорит: вы бы перед дорогой отдохнули, ведь большое расстояние ехать. Только легли, и звонок в дверь. Телеграмма: их мама в Горькове умерла. Пошли мы на вокзал за билетами. Деньги я уже растратила, 30 рублей у меня оставалось. Билет стоил 24 рубля.
Народ в вагон грузится, смотрю – у девчонки столько краковской колбасы на локте навешено, тут две отварные курицы, и утка еще! Думаю: то ли там голод? Господи, да у меня в голове тогда ничего не было… Я залезла на третью полку, где чемоданы, думаю: посплю и приеду.
Ночь прошла – едет, и день прошел – едет, и опять ночь – едет, и опять день – едет. Пассажиры говорят друг другу: она села вместе с нами, а мы тут уж сколько и ели, и пили, а она все там лежит. Поди, умерла? И говорят девчонке лет двенадцати: слазь туда. Она раз-раз и забралась ко мне: а что ты не слазишь? А я ей: почему это мы все едем и едем? Она: да еще столько же ехать! Тогда шесть суток поезд ходил. Говорит мне: а что ты не ешь? А у меня нечего есть. Она тогда шепчет: давай я тогда скажу, что сестру двоюродную встретила, разговорились – а ты сестра мне, оказывается. У меня, говорит, бабушка в Москве, столько
