от той мрачной внутренней перемены, которую он вдруг разглядел.
Такие ребята, как Игорь, не открывшие или просто до времени не догадавшиеся о темных, прожорливых потребностях своей сущности, заставляли считаться с собою не благодаря своей харизме, смелости, силе, преданности, способностью на благородный, пусть даже с их понимания благородности и чести, поступок; они были заметны и востребованы в подобных компаниях, благодаря еще не реализованной, не выплеснутой, но дико рвущейся наружу готовностью на подлость, коварство, предательство, умело замаскированной под их же понятие порядочности. Она рвалась из них, хладнокровно выплевывая излишки в окружающий мир, отравляя своей вонью все, во что впитывалась. Таких интуитивно боялись, даже заматеревшие хулиганы-заводилы, звериным нутром чувствуя, исходящую от них опасность, боялись и одновременно приближали к себе.
«Да, чё ты с ним базаришь, братан? — и Женя получал удар в скулу от стоящего в шаге от него приятеля Игоря. Удар был нанесен так, что, Женя, зажатый в углу подъезда девятиэтажного дома, ударился противоположным виском о стену, его повело, но он не упал. «Сними свой вонючий ошейник, Кибальчиш! — и, зажав галстук в кулак, ударивший парень сильно тряхнул и без того потерявшегося от удара Женю. Женя сделал попытку сорвать его руку с галстука и тут же получил удар от Игоря с другой стороны: «Куда ласты тянешь?». Женя от неожиданности и боли вскрикнул: «Ай, блин», и стал съезжать по стене на пол, хватаясь за голову. Раздался хохот. Задорно засмеялись не только избивающие, но и трое их дружков, которые сидели на ступеньках, поигрывали на гитаре какие-то дворовые песенки и равнодушно наблюдали за расправой над несговорчивым пионером со стороны.
Женя знал приятеля Игоря, он был на несколько лет постарше и проживал в соседнем дворе. «Я из-за таких, как ты краснопузых натерпелся на малолетке», — прохохотавшись и, закурив, выдавил из себя игоревский дружок.
* * *
Странное и парадоксальное существо — человек, всю свою жизнь с детства и до гробовой доски он стремиться к удовольствию, комфорту, сытости и спокойствию, какой бы образ бытия не выбрал, при этом прилагая максимально усилий, чтобы исключить из своей жизни все этому мешающее. Но, несмотря на это, тоскует он в душе по лишениям, трудностям, страданиям, борьбе, наверное, потому что, в каждом человеке на генном уровне заложена потребность в некоей жертве ради кого-то или чего-то, ради идеи, ради мечты, а жертва всегда сопряжена с неудобством, со страданием бо́льшим или ме́ньшим, иногда с болью, а порою и со смертью. Но, проживая жизнь пустую, сытую или бестолковую, в которой жертвенная потребность не может быть реализована в принципе, человек начинает ощущать некоторую опустошенность, бесцельность и бессмысленность своей жизни, отчего ему вдруг становится мрачно и тошно, но признаться самому себе в бессмысленности своего времяпровождения, которое он гордо называет «мой жизненный путь», ему очень страшно, ведь за этим признанием — пропасть, от которой надо либо отгребаться изо всех сил обратно, тем самым признавая ошибочность прожитых лет, либо прыгать в черную бездну. И вот, не решаясь ни на первое ни на второе, человек лихорадочно бросается искать в своей пустой жизни хоть, что-то похожее на лишение и благородное страдание из-за людской несправедливости, к примеру, где он выступает незащищенным от злобы агрессивного мира, либо его страдание и жертвенность сопряжена с какой-то высокой, как он считает, идеей…да, да идеей, мечтой с тем, что не потрогаешь и не съешь, — а такая степень жертвенности дорого стоит. Но, что самое отвратительное во всем этом, так это то, что, чем тотальнее человек не способен на мало-мальски благородную жертву, тем он сильнее и фанатичнее, начинает верить в ту картинку о себе, которую он сам нарисовал в своем воображении, верить беззаветно, верить с сжатыми до онемения кулаками, верить до боли в скулах, верить до ненависти ко всем, кто хоть на грамм сомневается в правдивости такого рисунка. Ему становится жизненноважным, что бы все, кто его окружают знали, даже если этого не было в реальности, как он страдал, был в лишениях, под прессом людей и обстоятельств, как он умирал от голода, был убиваем, но, скрипя зубами, вопреки всему выстоял, не сломался, не заплакал, не предал и…остался человеком. Его личность растворяется в этом мираже о себе, и он, опиревшись на иллюзию о своей жертвенности, с высоты созданного им же фантома, вдруг обнаруживает в себе право судить окружающих, вешать ярлыки умершим и даже вершить судьбы тех, кто не дорос до его представления о порядочности.
Коварна и опасна эта лукавая, лживая способность человека — она подстерегает и ставит силки, с той или иной степенью изощренности, каждому; опираясь в своем коварстве на глубину внутренней опустошенности, при этом, не обращая внимание ни на воспитание, ни на образование, ни на возраст, ни на пол или социальный статус — под ее прицелом все: от беспринципного хулигана, вышибающего зубы более слабому, до миловидной, благочестивой и пожилой церковной прихожанки, со снисходительной улыбкой учащую своих внучат затепливать лампадку перед вечерней молитвой.
Приятель Игоря, не сломавшийся под гнетом «краснопузых» в колонии для несовершеннолетних, еще несколько раз ударил Женю.
* * *
Женя кое-как снял и отдал галстук Игорю, который тут же его, с остервенением скомкав, бросил на грязный подъездный пол. Все пятеро присутствующих принялись смачно харкаться на него, напрягая свою носоглотку и, выдавливая из последних сил, провонявшие куревом сопли и слюни. Исплевавшись до восторга, обтерев о потрепанный галстук ноги, кто-то предложил нацепить его вновь на шею Жени…идея понравилась. Женя отказался, тогда четверо из пятерых стали его избивать, он зажался в угол, присел на корточки, поджал ноги к груди и закрыл голову руками…
Женя сам повязал себе на шею оплеванный и грязный от ботинок галстук. Игорь, бывший председатель Совета отряда, затянул узел лично под мерзкий хохот, затянул так, что его пришлось срезать…уже дома.
На следующий день Женя в школу не пришел, после этого случая, он появился в школе несколько раз, на итоговых контрольных, появился в галстуке. На каникулах его родители поменяли квартиру. До милиции дело не дошло.
* * *
«Четверо из той компании негодяев растворились в своей мрачной жизни, так и не оставив после себя ни доброй памяти, ни следа. Пятый из них, я уважаемая, Валентина Павловна», — рассказчик, мужчина за сорок в свитере и джинсах, вдруг обратился к сидящей у окна купе и морщившейся от услышанного пожилой женщине. «Поэтому, уважаемые соседи, — и тут мужчина окинул других ехавших в купе пассажиров — пару молодоженов, —
