его жизни приятеля. Инвалидная коляска также была подвержена санобработке.
Помыв, обтерев Виктора насухо, Ленчик с трудом натянул на него принесенные из дома свои старые брюки. И, наконец, закончив все процедуры, Ленчик выкатил коляску с Виктором из гаражного закоулка, пристроил его возле скамейки в своем дворе, достал из пакета купленные продукты, и пока Виктор с удовольствием жевал колбасу с батоном, отнес ведро домой, заварил банку крепкого чая, обильно подсластил его и вновь вышел к Виктору.
Ленчик отвез Виктора обратно, поставив коляску подальше от прежнего местонахождения. Пообещал прийти вечером, чтобы, если нужно, помочь сходить в туалет, ну и пристроить на ночь в какой-нибудь подъезд.
* * *
Каждое утро, перед работой, Ленчик забегал в подъезд, в котором Виктор провел очередную сентябрьскую ночь, приносил горячий чай, что-нибудь из съестного, оставлял сигареты. Вечером, сломя голову, несся домой, вез своего товарища в гаражный закоулок и подмывал. Менял Виктору брюки, которых насобирал по соседям, кормил и отвозил на ночлег в незапераемый подъезд.
Ночами уже было довольно холодно, и Ленчик страшился неумолимо наступающих осенних холодов. Его мучил один вопроса: «Что делать с Виктором?», распадающийся на два составляющих: «Как его мыть на холоде? Где оставлять на ночлег?»
«Суки, уроды, козлы!», — ругался в трубку телефона Ленчик Киря, когда снова и снова ему отказывали в социальных службах города, принять инвалида-бомжа. За эти дни Ленчик познакомился с жизнью выброшенных за борт людьми. Он смотрел на их существование и поражался, как мы смогли дойти до такого, когда на улицах, у всех у нас на глазах живут и умирают столько людей? И никому нет никакого дела.
«Подняли нравственность, подняли духовность, люди едят с помойки и замерзают на улицах. Тьфу, блядь!», — разглядывая очередную лоснящуюся рожу с уличного рекламного плаката, в полголоса, не смущаясь прохожих, проговаривал Ленчик, и смачно плевал себе под ноги.
Переживание Ленчика о судьбе Виктора разрешилось само собой. Придя, как то утром в подъезд, где он с вечера оставил Виктора, он увидел такого же бездомного бедолагу, как и Виктор — Федю.
«Лень, привет, мы решили с Федей на зиму в сады уехать, тут недалеко, заброшенные сады есть. Федя говорит, что домик присмотрел, там печка есть, ну и вообщем-то безопасно. Ты помоги, пожалуйста, меня в автобус затащить»
Леня задумался, с одной стороны он отдавал себе отчет, что не сможет обеспечить Виктора кровом, с другой стороны понимал, что Федя то сам не далеко ушел от Виктора и следить за другом-инвалидом, кормить его, подмывать, водить в туалет, ему будет, ой, как сложно, очень и очень сложно. Да, ведь еще и пить будут, не дай Бог, пожар устроят.
«Федя, ты точно знаешь, где жить?», — начал парень.
«Да», — без малейшего колебания ответил Федя.
«Точно сможешь за Витьком ухаживать?»
«Да, не вопрос».
«Виктор, ты точно решился? Не боишься?», — повернувшись к калеке, задал вопрос Леонид, пристально всматриваясь в его лицо.
«Нет, нет, Леня, не боюсь. Не переживай, все будет хорошо. Весной вернусь, вот увидишь».
Леонид помог втащить инвалидную коляску вместе с Виктором в автобус. Пожал мозолистую руку приятеля, похлопал его по плечу, выскочил из автобуса. Кивком головы попрощался с Федей. Двери закрылись, Леонид Кирюшин проводил глазами автобус. Автобус, увозящий того, кто, может быть, впервые за всю жизнь помог Ленчику, Лене, Леониду, осознать себя настоящим человеком, мужчиной, способным на жертву, прочувствовать необъяснимую радость в душе и мир со своей неспокойной совестью, пережить неописуемое ощущение своей нужности, своей небесполезности, увидеть в себе силы и решимость заступиться за Виктора, за таких как он перед кем угодно, а главное, этот бездомный, обезноженный инвалид из далекого Казахастана Виктор, со всей ясностью вдруг дал понять Леониду, что мельчать он больше не будет, что Леонид Кирюшин отныне знает, как надо жить!
Весной Виктор не вернулся.
Примечания
1
Неразрешеная — то есть исповедь, не являющаяся в собственном смысле таинством Церкви, так как, над исповедующимся не прочитана разрешительная молитва. Грехи не разрешены (не отпущены).
