Лешка Елистратов просто ходил за ним по пятам, смотрел ему в рот, подражал его голосу, похоже, даже заикаться стал, чтобы еще больше походить на Роберта.
Валя откровенно признавалась:
— Роберту можно верить!
Помню, однажды многострадальный Лешка попал в больницу — он упал на катке и сломал ногу.
Мы с Валей отправились навестить его. Врач в больнице сказал нам, что кости сильно раздроблены, возможно даже, они срастутся криво, и Лешка обречен на всю жизнь остаться хромым.
Валя и я испугались, но постарались не показывать Лешке своего испуга.
Мы вошли в палату с очень веселыми лицами, смеясь немного громче, чем это полагалось.
Увидев нас, Лешка заморгал, и нижняя губа его задрожала.
— Надо же так, — сказал он. — Все катаются, и хоть бы что, а я, наверное, охромею навсегда…
Очевидно, до него дошли какие-то разговоры в больнице.
Мы с Валей наперебой стали утешать его.
Мы приводили множество примеров, известных нам, рассказывали о том, как своими глазами видели разможженные руки и ноги, которые так хорошо срослись, что стали еще лучше, чем были. Мы смеялись и трещали наперебой, и мало-помалу Лешкино лицо немного повеселело, он даже умял при нас бутерброд с колбасой и яблоко, а до этого, по его словам, ему кусок в горло не лез.
Потом мы ушли, и на наше место пришел Роберт.
Однако он не пробыл у Лешки и десяти минут. Он вышел к нам. Мы ждали его в садике, перед больницей. Сказал, заикаясь сильнее обычного:
— Черт знает что! Лучше бы я не ходил…
И пояснил нам: Лешка спросил его, как он думает, срастется ли нога, а он, Роберт, ответил, что врачи боятся — вдруг он останется хромым.
— Недотепа ты! — с досадой сказала Валя.
— А что же я должен был ответить? — спросил Роберт, с виноватым видом глядя на Валю.
— Все, что угодно, врать в три короба, только бы успокоить его!
— «Врать в три короба»! — повторил Роберт и вдруг рассердился: — Я лучше ходить не буду!
Он так горячо, так страстно произнес эти слова, что мы сразу поверили: он и в самом деле лучше ходить не будет, а врать не сумеет, как бы мы его ни просили.
Много позднее, когда Лешкина нога все-таки, наперекор всем опасениям, срослась правильно, кто-то из нас рассказал Грише Четвергу о словах Роберта.
Гриша сказал:
— А что ж, за одно это уже можно уважать человека!
И вскоре Гриша предложил нам:
— Давайте стараться всегда и во всем говорить одну лишь правду. Вот как Роберт.
— Давайте, — подхватила Валя, которая всегда была, как она говорила, за правду, хотя и могла нередко приврать. — Я — за!
Лешка спросил глубокомысленно:
— Всегда? А это все-таки трудно всегда говорить одну лишь правду?
— Это дело привычки, — ответила ему Валя, словно сама только и делала всю жизнь, что говорила одну лишь правду. — Привыкнешь, и уже совсем не будет трудно.
— Верно, — сказал Гриша и стал приводить нам примеры того, как правдивы, безукоризненно честны были великие люди прошлого.
Он рассказал о Сократе и Копернике, которые никогда не лгали и потому поплатились жизнью, о декабристах, не боявшихся выложить всю правду прямо в лицо царю.
Зденек шепнул Вале на ухо:
— Выходит так: будешь говорить одну правду — погибнешь!
— Пусть так, — упрямо сказала Валя. — Все равно надо стараться говорить правду. Только правду!
Озабоченно сдвинула брови.
— Ну, а если все-таки вдруг соврешь? Нечаянно, не желая, но ведь и так бывает…
— Не должно бывать! — отрезал Гриша. — Раз договорились — стало быть, выполняй!
— Я придумал, — сказал Зденек, покусывая свои четко очерченные губы. — Я придумал: кто соврет — платит штраф.
— В каком размере? — спросила практичная Валя. — И потом чем?
Зденек задумался. И мы все тоже не знали, что сказать.
Лешка поднял руку.
— Я знаю, — сказал он. — Пусть будет такой штраф — одно перо.
— Какое перо? — переспросила я.
— Обыкновенное, — ответил Лешка. — Каким пишем.
— Филармония, — одобрительно сказал Гриша. — Такой штраф доступен каждому.
Он сбегал в буфет и принес оттуда пустую коробку из-под печенья.
— Сюда будем складывать перья.
— Пусть их совсем не будет, — вздохнул Лешка.
— Пусть, — согласился Гриша.
Мы держались что-то около недели. Мы скрупулезно старались говорить одну лишь правду везде, где бы мы ни были, — дома, в школе, на катке, в кино…
Но всегда правду говорить тяжело, это я поняла на собственном примере.
Лучше всех учителей ко мне относился учитель географии Алексей Михайлович Козлов. За глаза мы его звали «Козел», не только потому, что у него была такая фамилия, а еще и потому, что он любил петь и всерьез считал себя обладателем очень приятного голоса.
Он часто выступал на школьных вечерах самодеятельности, исполнял романсы Глинки, Чайковского, русские народные песни. Пел он, закатив глаза и прижимая руки к сердцу, так искренне переживая и волнуясь, что мы боялись иной раз, как бы он не пустил петуха.
Он вызвал меня к доске, попросил показать на карте Мадагаскар и рассказать, что я знаю о Мадагаскаре, о флоре, фауне, народонаселении, основном занятии жителей.
Я не выучила урока и сказала ему прямо, что не могу отвечать.
Он удивился.
— Почему не можешь? — спросил он.
В другое время я бы нашлась, что ответить. Я бы с ходу придумала какую-нибудь изнуряющую меня болезнь или сослалась бы на пожар, обвал потолка в доме или что-нибудь еще в этом же роде, что помешало мне выучить урок.
Но теперь я должна была ответить правду. Я сказала, внутренне страдая и томясь:
— Я не знаю урока.
Он покачал головой. Глаза его смотрели на меня с удивлением и даже, как мне показалось, сочувствием.
— Ты, может быть, больна? — спросил он.
Наверное, он хотел помочь мне выкрутиться или просто не желал портить журнал плохой отметкой.
Весь класс выжидательно смотрел на меня. Особенно врезались мне в память немигающие, потемневшие глаза Роберта.
— Нет, не больна, — сказала я. — А просто не выучила урок, потому что вчера была на катке и очень устала.
Я увидела, как Валя ободряюще улыбнулась мне, и, кажется, услышала вздох облегчения Роберта.
Козел только руками развел. Он ожидал всего, что угодно, только не такого ответа. Но ведь он не знал о нашем уговоре.
— Я ставлю тебе неуд, — сказал он. — И до конца четверти не буду вызывать к доске за дерзкий ответ.
Я вернулась на свое место. Роберт, сидевший на соседней парте, поднял руку.
— Разве можно за правду? — спросил он, заикаясь. — За то, что человек говорит правду, за это
