выступать против христианства. Неразработанность христианских идей требовала вмешательства разума. Но победили позже догматические течения, для которых законом было оригинальное слово Христа. Из этого слова, по убеждению догматиков, и следовало исходить, не замутняя его первоначальную чистоту. Но словам Христа не присуще то, что можно назвать «первоначальной чистотой». Их первоначальный смысл во многих случаях тёмен, поэтому исказить тут что-то было трудно; зато возможно было придать его словам соответствующими толкованиями почти какой угодно смысл. Если бы учение Христа не изобиловало неясностями, не было бы нужды в его толкованиях, расколовших христианство на многочисленные ереси. С этим процессом оно столкнулось уже в первых веках. Ещё преследуемое, ещё неокрепшее христианство представляло собой конгломерат ожесточённо борющихся между собой идей и течений. Одно такое течение составляли николаиты, другое – карпократиане. Теоретическая обоснованность придавала ереси последних убедительность. Но на практике эта ересь получила следующие формы, если можно положиться на достоверность слов Климента Александрийского:
«…Епифан говорит следующее: „Законодатель должно быть шутит, когда говорит:,Не возжелай’ … Как же может тот, кто сам даровал живым стремление к продолжению рода, запретить это людям, разрешая всем другим существам?” <…> Вот чему учат наши благородные карпократиане! Говорят, что они и им подобные – мужчины и женщины вместе – собираются на пиры, которые я не стал бы называть христианскими собраниями. И после насыщения „к сытому приходит Киприда”, как говорится. Тогда они опрокидывают лампы, гасят свет, чтобы он не осветил их развратную справедливость и совокупляются кто с кем хочет. <…> Такой же закон, как нетрудно догадаться, установлен Карпократом и для собак, свиней и козлов»[63].
Обвинения, сходные с теми, которые Климент Александрийский предъявлял николаитам и карпократианам, предъявит позже Августин Пелагию и пелагианам. В цитированном уже выше труде Писарева «Брак и девство в свете святоотеческой христианской письменности» читаем:
«[пелагиане (но не сам Пелагий)] проповедовали „апофеоз плоти”, а самую сущность брака и его коренную основу полагали в полообщении… и в плотском пожелании. Это пожелание объявлялось нормально святым, естественным благом природы… при котором… исключалось всякое значение за христианским девством; последнее низводилось на степень противоестественного состояния подавляющего естественные склонности…»[64]
В сходном с пелагианами духе выступал против культа подавления плоти монах Иовиниан. Иовиниана можно считать предтечей Лютера, а его бунтарство – в каком-то смысле образцом для будущего бунтарства Лютера. Но пройдёт более тысячи лет, прежде чем Лютер своей решительностью и мощью своей личности добьётся большего, чем смог добиться Иовиниан. Труды Иовиниана не сохранились, об этом позаботилась церковь, но его взгляды дошли до нас в возражениях Иеронима Стридонского, в злобной форме изложенные последним в сочинении «Две книги против Иовиниана». Среди прочего, Иовиниан полагал, что «девственницы, вдовы и замужние… если не разнятся между собою в других делах, имеют одинаковую заслугу»[65]. Осуждал он и обязательное для монахов изнурение плоти голодом: «…между воздержанием от яств и принятием их с благодарением нет никакого различия»[66]. Но важен даже не смысл различий во взглядах христианских авторов на девство и воздержание, а то, что эти различия имели место. Это показывает, что позиция «партии девства» не была прочна и не обязательно имела за собой большинство. Взгляды Иовиниана были осуждены папой Сирицием и Амвросием Меди оланским[67]. Такого же осуждения добивался Августин для взглядов пелагиан. Эти и подобные конфликты, независимо от того, насколько верно переданы их детали поздними авторами, свидетельствуют о чрезвычайно важном феномене: в христианской среде не было единства и единомыслия по самым кардинальным вопросам отношений между полами. Не было единого отношения и к проблематике девства, и реально возможна была победа как одной, так и другой партии. Яблоком раздора был вопрос, есть ли девство добродетель или это лишь форма подавления естественного желания. Могла бы победить вторая точка зрения, и идеал девства был бы отвергнут христианством, а само христианство могло бы превратиться в жизнерадостную и жизнеутверждающую религию, говорящую «да» любви и наслаждениям этой жизни. Но победила первая точка зрения, и только случайности этой победы девство обязано тому положению, до какого оно было возвышено. Но совершенно случайной эта победа не была: на стороне «партии девства» был авторитет Христа. Из его вышеприведённых слов о скопцах сторонники этой партии черпали главный аргумент в пользу своей позиции. Сама эта позиция стала возможной лишь благодаря этим словам Христа. Речь для спорящих сторон шла скорее не о том, признавать или не признавать половое влечение «естественным благом», но о том, можно ли признавать его таким благом после того, как ему было отказано в этом Христом. Мы ещё вернёмся к этим словам Христа, но сначала разберём другие аргументы отцов в пользу девства.
IX. Аргументы отцов
Для женщины не может быть большей беды, чем по обстоятельствам жизни остаться старой девой. Христианство – единственная религия, по установлениям которой такая участь для женщины есть благо – большее благо, чем счастливое замужество и материнство. Положение девственницы приравнивается к положению невесты Христовой, и какую девственницу не наполнит гордостью мысль о таком женихе! Внушения святых отцов помогают девственнице уверить себя в том, что после её смерти жених навсегда введёт её в свой брачный чертог.
В Ветхом Завете нет заповеди девства. Нет её и среди заповедей Христа – есть лишь рекомендация девства. В Ветхом Завете девству противопоставляются брак и деторождение. Цель жизни – её продолжение. Есть только один вид бессмертия – в детях. Радикальный переворот во взглядах на девство происходит лишь с возникновением христианства. С приходом христианства совпало во времени начало поклонения цветку девства. Но от долгого хранения цветок увядает бессмысленно. Обречённой на девство эта мысль не могла не причинять глубокого беспокойства. Весь внутренний мир, вся душевная жизнь девственницы были проникнуты сознанием своей неутраченной невинности. «Утратить» здесь слово неподходящее, поскольку такая утрата в действительности приобретение. Женщине, умирающей девственницей, уже никогда не сделать этого приобретения. Всю жизнь провести в разладе с природой и также умереть – такова участь девственницы. Кроме того, для неё потеряны радости любви. Но не только это: ей остается недоступным прикосновение к величайшей тайне, ради которой и сотворены оба пола, – к тайне жизни и продолжения рода. А для тех, кого отталкивает в любви плотское начало, в данном случае будет утешительна мысль, что это прикосновение к высшей тайне бытия по своему глубокому конечному смыслу есть акт духовный, а не плотский.
Культу девства, помимо естественного полового инстинкта, противостоял
