ты!
— Знаю, почему о ней завел. Видел меня с ней…
— Врешь ты, она всегда одна.
— Видел! И совершенно напрасно обо мне подумал. Я случайно оказался с ней в одной машине. Такси всяких подбирает, кто проголосует.
— Я и говорю, сволочь ты.
— А ты не очень, — отодвинул допитую чашку Любовойт, — и запомни: не позволю никому про меня трепаться. Я с подобными не знаюсь. У меня, заметь, правильная девушка имеется. Вам и не снилась. И я никому не позволю…
Сергей задергался, громыхнул было стулом…
— Ну, драться с тобой не намерен. Так? А по-деловому, спокойно, по-хорошему — пошел вон. Собирай свои шмутки, модные тряпочки и выматывайся.
Руслан вскочил из-за стола.
— Вот как! Расхамился! Думаешь, не знаю, куда гнешь? Коечка потребовалась. Свободная коечка для незнакомочки! Так бы и сказал. Пожалуйста. На ночь? На время? Пожалуйста, говорю. Для друга. Сейчас заведу свою «яву» и гуд бай!
Из-за перегородки выглянула хозяйка:
— Вы что, перепились по случаю выпивки?
— Не волнуйтесь, мамаша, — успокоил ее Руслан, — ничего особенного. Выиграли трусики на общий лотерейный билет. Никак не поделим.
Ночь Сергей провел неважно, ребята правы, нервы растрепались. Спасибо, еще на первой паре лекций не было по случаю болезни профессора. Отлежался до полудня. Трудно ему. Вечерняя школа — всего лишь вечерняя. А колония — всего лишь колония. И всегда в дни запарки болезненная придирчивость ко всему и всем. Так в малолетстве бывало, когда отнимут кусок. И еще — накипающая боль, обида, тревога о судьбах людей, подобных ему — с трудной юностью, исковерканным детством. Это не было настоящей, великой человеческой заботой, чувством всеобщего, а всего лишь вспышка; непонимание того, что надобно, что делать, а всего лишь переполох перед неурядицами.
Поздно вечером кто-то постучал, затем звякнул звоночек.
— Сереженька! — окликнула хозяйка, — говорит, к вам!
Выглянул — кого принесло.
Жорка!
Не попадись Егорий Крейда перед тем Сергею на улице, не признал бы он своего давнего приятеля — вместо задиристого, разухабистого поселкового орла с ненасытными глазами предстал солидный, обтесанный жизнью молодец. Все ладно, все новое — кепочка, туфли, галстук. Может, не первый сорт, но аккуратно подобранное.
— Жорка!
— Он самый, Егорий, — заулыбался приятель, — он самый Егорий и есть.
— Откуда?
— Интимный вопрос.
— Давно?
— Да уж да-а-а. Вообще. А тут не очень. Перевелся на лучший кусок.
— Ну, заходи. Заходи, Егорий. Рад повидаться.
— Да уж рад, не рад, а приходится. Увидал тебя на проспекте. Разгуливал. Ну и думаю: зачем где-нибудь, когда есть где.
— Заходи, заходи…
И крикнул хозяйке:
— Это ко мне, старый дружок.
— Ну что ж, гуляйте. Да не загуливайте, до петухов не засиживайтесь.
Однако гость не только засиделся, но и на ночевку запросился:
— Ты не сомневайся, — уговаривал он Сергея, — у меня полный порядок. Отбыл, как часы. И документы — все нормально.
— Зачем мне твои документы!
— Не сомневайся, говорю. Не тот Жорка, который с вами, шпаной, ящики с платформы кидал. Дурак был.
— За ящик давным-давно должен был отсидеть!
— Не один-единственный ящик на земной планете, — вздохнул Егорий, — говорю, дурак был. Сам себе враг. Верно сказано. А теперь точка. Сейчас другая жизнь пошла. Нужно до жизни пристраиваться.
Помолчал, осматривая комнату.
— Ну, так как же?
— Да я сам угловик.
— Ну и порядок. В хате четыре угла. На каждого хватит. А с хозяюшкой договорюсь. Ни в чем не сомневайся. Я и на заводе уже устроен. По хорошей специальности. Кругом договорюсь.
И договорился. Хозяйке деньги вперед. Во всем согласие. Домой позднее курантов не является. Ведерко с мусором аккуратно в отведенный ящик вытряхивает. Туфли в коридоре оставляет. С дворником лады. Так и полетели день за днем в трудах праведных — с утренней зарей на работу, с вечерней в свой угол.
Картошка и пирожные
На другой или третий день после встречи с Анатолием Катюша снова заглянула в кафе и снова за буфетной стойкой мелькнув пестрая косынка. Под окном, на улице вертелись мальчишки с голосистым транзисторным приемником, в недостроенном клубе напротив репетировал оркестр; рычали бульдозеры на пустыре — новый город утверждался в степи, катили уже по целине детские колясочки и младенец гремел погремушкой, требовал, чтобы давали дорогу:
— Я-а-а!
Рядом с Катюшей за столиком целая ватага подростков: черные креповые костюмы, один в один, наверно вместе у знакомой девчонки-продавщицы покупали; черные туфли с модными носками, яркие платочки в боковых кармашках пиджаков — все с иголочки, франтовато, модно, стиль!
Но если прислушаться, разговор цеховой, рабочий, и это рабочее крепко переплелось со всем окружающим, и они сами не замечают, как разговор переходит от цехового к праздничному, семейному, событиям в городе и стране.
Сегодня в новом театре гастроли заезжего джаза, любимая солистка, любимые песни, да еще обещают новинки. Начало в поздний час, есть еще время посидеть за столиком, гулять, так гулять. Но и здесь, за чашкой кофе, цеховые заботы, еще свеж, не остыл рабочий денек — да что ж, это их жизнь, труд, творчество, хлеб. Толкуют, судят-рядят, порой придирчиво и ревниво, порой восторженно. Мальчишки, все горячо. Мирово, так мирово, ругнуть, так ругнуть!
Спорят о чем-то, кажется, о недавних велогонках, раскладывают для наглядности пирожные на тарелке:
— Он вот так на вираже, а ты должен был так, рывком…
Сергей Сергеев все эти дни чувствовал себя неважно; ссора с Любовойтом, неожиданное явление Жорки, мерзкое ощущение, когда обстоятельства наваливаются на тебя горой, вертят тобой и швыряют, как щепку. Все раздражало, все не по нем, и вместо занятий бесцельно шатался по улицам, заскочил в кафе. Уж второй месяц харчился тут.
— Черный с двойным!
Завершил обычный круг и снова к буфетной стойке:
— Повторим, Тасенька!
— Кофе повторим, а коньяк нет.
— Почему, Тасенька?
— Достаточно. Уже повторяли.
— А как же план, Тасенька?
— Уж как-нибудь, Сережа. Верно я ваше имя назвала?
— Я имени своего не зна-аю… — негромко пропел Сергеев и придвинул чашку к самой руке девушки, так что коснулась пальцев, надеясь на доброту девичьих рук, — я страдаю от жажды, родненькая!
— Страдайте себе на здоровьице. А я побежала товар принимать.
Потоптался у стойки, прислушиваясь к привычному приглушенному говорку кафе. Девчонки за ближним столиком щебетали про любовь, носатый пенсионер из актеров громко, так, чтобы слышали все, весь зал, весь мир, говорил о минувшей славе, о кулисах и лавровых венках:
— Таланты! Таланты! С кем я играл! — И перечислял имена, колотил себя в грудь. — А теперь что? Что, я спрашиваю? Поклонники без талантов и таланты без поклонников!
За другим столиком расфранченные парни сгрудились над тарелкой с пирожными. Сергей, прихлебывая кофе, недружелюбно косился на
