Наступило молчание, и мы улыбались друг другу, как люди, которые лихорадочно обдумывают сказанное, ища достойный ответ.
– Я могу истолковать твой сон и поверить, что он умер, но твой свекор и деверь, как и кадий, потребуют других доказательств.
– Прошло больше двух лет, как я с детьми вернулась сюда, но свекру и деверю не удалось увести меня обратно. И разве не вы говорили, что мне надо оформить развод, чтобы избавиться от приставаний деверя?
– Я не хочу, чтобы ты покидала меня. Твой муж может вернуться. А если и не вернется, я хочу, чтобы ты с новым мужем жила в этом доме. Главное, чтобы ты была здесь, со мной.
– Мое единственное желание – жить здесь и с вами.
– Я согласен принять зятя, который не увезет тебя в далекие края. Про кого ты говоришь? Он бывает в нашем доме?
Я смотрела в пол и молчала.
Потом пошла в боковую комнату, окно которой, выходящее на колодец, никогда не открывалось, в темноте на ощупь развернула свою постель[46]и бросилась на нее. Когда меня обижали в детстве, я вот так зарывалась в постель и рыдала, пока не засыпала.
Я – ЭНИШТЕ
Трудно быть отцом взрослой дочери. Слушая рыдания Шекюре, я перелистывал книгу о преображениях и воскресении: через три дня после смерти человека, читал я, душа, испросив разрешение Аллаха, отправилась навестить тело, в котором раньше пребывала. Увидев на кладбище тело, окровавленное, лежащее в грязной воде, душа огорчилась: «Бедное мое тело, мое любимое тело, в котором я обитала». Я подумал о печальном конце Зарифа-эфенди. Может, и его душа огорчилась, увидев тело, только не на кладбище, а в заброшенном колодце.
Когда рыдания Шекюре затихли, я отложил книгу. Надел еще одну шерстяную рубашку шаровары на кроличьем меху крепко обвязался поясом из козьего меха и вышел из дома. У калитки увидел Шевкета.
– Дед, ты куда?
– На похороны. Иди домой.
Я не знаю, почему поминальную службу устроили в квартале Эдирнекапы, в мечети Михримах. Добравшись до места, я обнялся с братьями покойного, они казались несколько растерянными, были молчаливы и суровы. Поплакал с художниками и каллиграфами. Совершая намаз, я посмотрел на носилки с телом покойного, стоящие на каменной плите, и вдруг так разозлился на негодяя, совершившего это злое дело, что даже сбился с заупокойной молитвы.
После намаза, когда подняли носилки на плечи, я стоял среди художников и каллиграфов. Со слезами на глазах мы обнялись с Лейлеком, забыв, как по ночам, когда мы работали над книгой, он убеждал меня в отсутствии вкуса у Зарифа-эфенди: чтобы рисунок выглядел богаче, тот повсюду добавлял синей краски – а я понимал, что Лейлек прав, и говорил: «Ну нет людей». Мне понравилось, как дружески и уважительно смотрел на меня Зейтин, а потом обнял: человек, умеющий обнимать, – хороший человек; я в который раз подумал, что он больше других верит в мою книгу.
На лестнице у мечети мы столкнулись с Главным художником мастером Османом и оба растерялись.
Мастер Осман, конечно, был обижен на то, что падишах поручил изготовление книги, которую я называю «тайной», мне, а не ему. Под моим влиянием у падишаха появился интерес к европейской манере рисования. Падишах даже заставил мастера Османа скопировать свой портрет, сделанный итальянским художником. Мастер Осман с отвращением выполнил волю падишаха, назвав подражание итальянскому художнику «пыткой»; он считал, что я виноват в этом. И был прав.
На середине лестницы я посмотрел на небо и стал дальше спускаться по скользким ступеням. Тут кто-то взял меня под руку. Это был Кара.
– Очень холодно, – сказал он. – Вы не замерзли?
Я не сомневался, что это он смутил покой Шекюре. Уверенность, с которой он взял меня под руку, подтверждала это. Своим поведением он словно говорил: разве вы не видите, двенадцать лет я работал, человеком стал. Лестница кончилась.
– Иди вперед, сынок. Иди, догони всех. Потом расскажешь, что узнал в мастерской.
Интересно, если я отдам за него Шекюре, будет он жить в нашем доме?
И вдруг меня осенило: убийца Зарифа-эфенди – один из работающих у меня художников, и сейчас он вместе с толпой поднимается впереди меня на холм к кладбищу. Я был уверен, что убийца будет продолжать свое злое дело, он – враг моей книги, хотя я даю ему работу.
Ко мне подошел Келебек.
– Я прекращаю работу над книгой, – сообщил я ему.
– Как это? – удивился он.
– Несчастливая она. Да и падишах перестал платить. Скажи этоЗейтинуиЛейлеку
Мы шли среди густых кипарисов, высокого папоротника и могильных камней. Он, наверно, еще что-нибудь спросил бы, но мы уже поднялись на холм. По тому, как стояла толпа, окружившая кладбище, по доносившимся молитвам и плачу я понял, что тело опускают в могилу.
МЕНЯ НАЗОВУТ УБИЙЦЕЙ
Когда изуродованный труп несчастного Зарифа-эфенди засыпали землей, я плакал громче всех. Я хочу умереть с ним, пустите меня, кричал я; меня держали, чтобы я не упал в могильную яму. По взглядам родственников покойного я понял, что слишком громко рыдаю и кричу, и взял себя в руки. Сплетники из мастерской могли подумать, что между мной и Зарифом-эфенди была любовная связь, раз я так убиваюсь.
Чтобы не привлекать больше внимания, я спрятался за чинарой и оттуда стал наблюдать за происходящим.
В годы ученичества каждое утро кто-то из нас шел домой к мастеру Осману и, как это было принято, сопровождал его до мастерской, неся коробку с перьями, сумку, бумагу. У мастера Османа был любимчик, но если бы домой к учителю ходил только он, это питало бы ходившие в мастерской сплетни и непристойные шутки, поэтому мастер решил, что каждый из нас будет приходить к нему в определенный день недели. Покойный Зариф был сопровождающим по средам, и потому его прозвище было Чаршамба. Потом мастер поменял нам прозвища: Салы (Вторник) стал Зейтином, Джума (Пятница) – Лейлеком, Пазар (Воскресенье) – Келебеком; эти имена он дал с любовью и значением, а покойного, намекая на изящество его раскрасок, он назвал Зариф (Изящный).
На кладбище воцарилось молчание, и мне показалось, что все смотрят на меня. Заплакать, что ли? Но глаза мои уперлись в Кара. Мерзавец присматривается ко всем нам и пытается внушить, что он тот самый человек, которому наш Эниште-эфенди поручил разобраться в этом деле.
– Кто мог совершить такую подлость, – вскричал старший брат покойного, – кто посмел поднять руку на нашего брата, который за всю жизнь и мухи не обидел?
Я искренне присоединился к общему плачу и попытался поискать ответ на заданный вопрос. Были ли враги у Зарифа? Если бы его не убил я, кто другой мог бы это сделать? Было время, когда некоторые художники упрекали его, что он плохими красками портит рисунки, над которыми мы столько работали. Потом на него, кажется, злились за изящество, тонкость манер и какую-то женоподобную благовоспитанность. Зариф был рабски привязан к старым методам, усердно следовал принятым правилам гармонии красок и рисунка. Он любил вежливо, но с иронией указать при мастере Османе на якобы существующие недостатки у других художников, особенно у меня. Последний скандал в мастерской начался из-за заказов, выполняемых художниками на стороне. Тема эта была очень неприятна для мастера Османа. В последние годы интерес падишаха к работе мастерской угас, денег, выделяемых Главным казначеем дворца, становилось все меньше, и художники начали подрабатывать как могли, в основном рисовали для невежественных богатых пашей; самые же талантливые по ночам ходили к Эниште.
