В августе 1879 года, через пятнадцать месяцев после того, как родился Курт, у четы Витгенштейнов родилась третья дочь, которую при крещении назвали Хелена. Дома ее звали Ленка. Она стала третьей по счету дочерью, потому что между ней и Герминой была маленькая Дора, умершая от осложнений в первый месяц жизни. Когда Карл умирал, Хелена жила в большой квартире на Брамсплатц, в нескольких улицах от Пале на Аллеегассе. Простая женщина с рубенсовскими формами и широкой улыбкой, она вышла замуж в 1899 году за Макса Зальцера, опору австрийского протестантского истеблишмента, — он был чиновником финансового департамента. Когда он вышел в отставку, его выбрали управляющим состоянием семьи Витгенштейн. Позже он впал в маразм, но ему позволили продолжить работу, просто его советы игнорировались. Брат Макса Ганс Зальцер (который женился на двоюродной сестре Витгенштейна) был всемирно известным хирургом, проводившим операции на легких.
У Хелены было четверо детей. Она прекрасно пела, искусно играла на пианино и смеялась больше, чем это было принято в семье Витгенштейнов. Внешне она могла показаться гораздо спокойнее и уравновешеннее братьев и сестер, но и она страдала от патологий и неврозов. Она боялась гроз, у нее была анемия. С детьми она обращалась чрезмерно строго. Ее старший сын умер в двадцать лет от паралича, вызванного полиомиелитом, а младший, Феликс Зальцер, стал известным музыковедом и рано ушел от родителей. Жизнь в семье Зальце-ров не всегда была веселой.
13
Начальное образование Пауля
Причудливая особенность австрийских умонастроений в последние десятилетия существования империи Габсбургов заключалась в том, что общество не доверяло способностям молодежи. Писатель Стефан Цвейг, венский современник братьев и сестер Витгенштейнов, жаловался на «лицемерие» общества: нежелание признать молодого человека зрелым до тех пор, пока он не «достигал „социального положения“ — то есть где-то к двадцати пяти или двадцати шести годам»[55]. Отец мог отказаться выдать дочь за человека младше двадцати пяти лет, а работодатели считали молодых людей неподходящими для серьезного дела. «Все, что теперь представляется нам в людях достойным зависти, — писал Цвейг, — свежесть, уверенность в себе, немногословность, пытливость, юношеский оптимизм, считалось в то ценившее „солидность“ время подозрительным»[56].
Видимые последствия этого отношения были весьма странными. В то время как в большинстве культур пожилые стараются выглядеть моложе, в Вене молодые люди предпринимали неимоверные усилия, чтобы выглядеть старше. Густая борода, длинный черный сюртук, солидная походка, легкая полнота и трость — такой маскировкой венские юноши добывали уважение старших. В магазинах для них продавались очки в золотой оправе (исключительно для видимости, не для зрения) и бутылочки с шарлатанской мазью, обещавшей «быстрый рост волос на лице». Даже мальчишки отказывались носить ранцы, чтобы их не принимали за гимназистов.
По этой причине просвещенная публика в Вене предпочитала не покупать билеты на выступления музыкантов, если тем не исполнилось сорока лет — и не важно, что двое величайших композиторов города, Моцарт и Шуберт, даже не дожили до этого возраста. Считалось, что великую музыку могут исполнять только зрелые артисты — отчасти поэтому Пауль дебютировал так поздно, в двадцать шесть лет. Но более суровым препятствием, нежели общественные предрассудки, была его собственная семья. Дебют Пауля ни за что бы не состоялся в декабре 1913 года, если бы отец был все еще жив.
В долгом споре, который бушевал в семействе Витгенштейн, — нужно ли Паулю становиться концертирующим пианистом или нет, справится он или нет, должен этим заниматься или нет, — один человек, возможно, как никто другой, помог переломить ситуацию в пользу Пауля. Его звали Теодор Лешетицкий, это был восьмидесятилетний поляк-эротоман, которого считали лучшим учителем фортепиано того времени. В число его учеников входили Артур Шнабель, Игнаций Падеревский (позже — премьер-министр Польши) и блестящий, хоть и нестабильный, Игнац Фридман. В молодости Лешетицкий брал уроки у Карла Черни, ученика Людвига ван Бетховена. Его метод обучения, если таковой вообще имелся, состоял в том, чтобы уделять особое внимание красивому воспроизведению звука — добродетели, которую он поощрял в учениках, мучая их причудами своего непредсказуемого характера. Во время уроков он мог быть деспотичным, вспыльчивым, саркастичным и капризным или вдруг, без предупреждения, становился экспансивным, ласковым или ошеломительно мягким и добрым.
