эти сравнения, но ведь и жизнь прошла если не в театре, то рядом. Общение с театром началось сразу после выступлений в цирке, который привел Гиляровского к встрече с труппой бродячих актеров. Эта случайная встреча произошла между Ростовом и Тамбовом в 1875 году.
Бродячие актеры пешком шли по дорогам, по шпалам перебирались с места на место. Труден был их день. И в холод и в зной тянули они свою лямку на суше. Но не только из-за хлеба. Еще и ради нескольких часов того особого счастья, которое дает театр, ради возможности ощутить себя сидящим в темноте зрительного зала. В ту пору ступивший на театральные подмостки редко изменял им. А ведь и актерам на первых ролях, особенно в провинции, хлеб доставался трудно. Остальные вели полуголодную жизнь, кочуя по городам. Бродячие труппы нередко ночевали под открытым небом, закусив жидкой похлебкой, сваренной на костре, где-нибудь в поле, в стороне от дороги. Многие из них могли устроиться лучше, покинув театр, но не оставляли его. Проводили жизнь в театре. Одни осознанно, другие нет, но эти люди были просветителями. Они совершали героические усилия и несли слово правды, которое часто из их уст скорее доходило, чем из книг. Они и к книге приобщали, вызывали интерес, способность задать вопрос, оглянуться, подумать. Актеры осмеивали пороки, вызывали сочувствие к человеческим страданиям… Сколько возвышенных мыслей рождали произносимые ими монологи! Пусть только на сцене, но зрители получали возможность увидеть прекрасные поступки людей, актеры обращали к ним внимание и слышали в ответ пусть краткую, но искреннюю благодарность за труд, восторженное «спасибо». Ради этих минут забывалось все — и жидкая похлебка, и ботинки, из которых торчали пальцы, — вся неустроенность и тяжесть собственной жизни.
Великая, принимаемая, но непризнанная жертва — жизнь русского провинциального актера. Много раз приходилось слышать дяде Гиляю полупрезрительную реплику:
— Так, актеришка.
Близко знал он тех, кого называли «актеришками», кому негде было ночевать, кто не имел своего дома, кто тяжело добывал кусок хлеба. Но добытым готов был поделиться и делился. Сколько истинного благородства видел дядя Гиляй в тех, кого дарили презрением, и как часто отсутствовало оно у благополучных, почитаемых.
Бродячие актеры рыли в поле картошку и радовались, что могут прокормиться ею, экономили свои маленькие копейки на зиму, не будучи уверенными, что найдется антрепренер, который захочет их взять на следующий сезон. Они были плохо одеты, у них не было уверенности в завтрашнем дне, они не имели дома, но всегда готовы были принять нуждающегося под нанятую ими крышу, сажали в телегу с их скромным театральным имуществом утомленного дорогой путника, мимо которого, не останавливаясь, мчались лихие тройки.
Немало верст прошел Гиляровский пешком с бродячей труппой актеров. Колесили по Тамбовщине, новому для него краю России. Новым было и чувство высокого настроения, рождаемого искусством. Несмотря на перемену мест, он испытывал некую успокоенность, постоянность, словно после долгого плавания оказался наконец на берегу. Ощущение это вызывалось и радостью общения с необычными, впервые встреченными за годы скитаний людьми, и желанием не расставаться с ними.
В Тамбове довелось Гиляровскому смотреть в роли Гамлета артиста Федора Каллистратовича Волкова — тогда знаменитого на всю Россию трагика. Был совершенно подчинен таинственной силе, называемой талантом, восторженно признал власть ее впервые и навсегда. Благодарен оставался Федору Каллистратовичу всю жизнь. После «Гамлета» обратился к Шекспиру, к чтению. Когда стал дядя Гиляй жить своим домом в Столешниках, у него всегда на виду было несколько изданий вечных книг Шекспира на русском языке и на английском. И когда брал дядя Гиляй в руки том, вспоминал библиотеку бродячей труппы, списки, с которых началось его настоящее приобщение к литературе. Вспоминал первые бессонные ночи, отданные чтению.
Любая провинциальная труппа, имевшая свою сцену, или бродячая держала у себя небольшую библиотеку классиков русской и западноевропейской литературы. По-разному использовались эти произведения: переделывались в пьесы, порой с большими сокращениями; случалось, трагедии превращались в комедии, или разыгрывались только отдельные акты, действия. Книг не было, но тексты пьес, вернее, списки их, сделанные от руки, непременно были у каждой труппы.
Бродячая труппа привела Гиляровского в театр Погонина в Саратове, который тоже стал университетом Доброты. Погонин был редким антрепренером. У него всегда мог получить место маленький актер — хоть один выход, а даст ему Погонин в своем театре. И шли в Саратов со всех концов России Несчастливцевы. Театр Погонина провинциальные актеры любили еще и потому, что он давал возможность проявиться актерскому дарованию. Получалось так, что хоть сезон-два у Погонина служил кто-нибудь из набирающих силу молодых, будущих знаменитостей. А затем — на столичную сцену пригласят либо собственную антрепризу составят. Так случилось с Далматовым, Писаревым, Давыдовым, Андреевым-Бурлаком. Все они гремели славой по России, все они прошли через погонинский театр. А служили в Саратове у Погонина как раз в тот сезон, когда и Володя Гиляровский получил у него место актера на выходные роли. Различие положений не помешало завязаться дружбе, которая сохранилась на всю жизнь.
Годы 1877–1878. Гиляровский на войне. В армию он ушел добровольцем из театра Погонина. Военные действия, в которых участвовал, проходили на Кавказе. Кавказ для него стал памятен картинами охоты на туров, гордых и величественных, как вершины гор, и отвагой охотников-горцев; молчаливой одухотворенностью аулов; щедростью, не знающей предела, вкусом кахетинского вина, наливаемого в кубок хозяином сакли; встречами с поэтом Акакием Церетели; с художниками Гугунавой, Цимакуридзе. Помнились вечера грузинского землячества в Москве и еще многое…
Кавказ. Именно здесь, пешком передвигаясь с отрядом в место назначения, ощутил себя Гиляровский повзрослевшим. На Кавказе впервые захотелось написать отцу о своих впечатлениях, получил и ответ:
«…Ладно, что ты уступил в описании кавказских картин природы нашим классикам, но не мешает тебе с твоим темпераментом попристальней взглянуть на эти святые картины, — со временем много даст тебе в жизни…»
Отец дяди Гиляя сохранил немало писем, полученных от сына во время его далеких и нелегких скитаний, хранил и те, что сын пересылал ему, прося сберечь. Пережив десятилетия, они превратились в человеческие документы, а для дяди Гиляя, участника затронутых в
