под нож!
Я – не поэт. Поэтесса. Мне проще.
Мне под топор всей берёзовой рощей.
Я уже делала так ради Слова.
Но моя роща взрастала бедово.
Это – Елабуга и Е. Благово,
родина та, что была кумачёва,
но на осколки рассыпалась силой.
Ими меня – на куски – распрямило.
***
Моя дочка…игрушки твои – слон, медведь,
неужели они повзрослели с тобою? Закончилась четверть,
нет, не школьная четверть – столетья! Которое петь.
И любить блёклый свет через шторы, сквозь шорохи, ветви.
Моя дочка! Красивая! Как объяснить, что война?
Мы росли сквозь неё. Мои деды.
Гляжу на игрушки:
эти пуговки-глазки, пушистые комышки льна,
черепашки, зверюшки.
Сохраняю, как будто себя я в тебе, потому
мне казаться охота добрее, правдивее, лучше.
А иначе нельзя. А иначе мечту отниму,
заменив целый мир на шершавые, злые колючки.
А в душе я – ребёнок, дитя. Словно младше тебя,
и поступки мои…Но зачем тебе знать про поступки?
Пусть кому-то стихи, песни, книги. А мне всё – судьба!
Если б знали они, что такое: на сердце зарубки!
Если б знали они, что такое живое зачать,
человечье, как будто ребёнка бы первого, слово.
Слово-песню, молитву в кровавый, обугленный чад,
чтоб внимали! Весь люд, старики, ребятишки да вдовы.
Как я кланялась им! Как глядела во весь этот зал:
рук узлы,
глаз подковы,
птенячии тонкие шеи,
что мне юноша в первом ряду, словно выдохнул или сказал
и всплакнули старушки…
Я выживу, дочь!
Я сумею!
Глянешь, всюду – война
за престиж, за весну, свет и тьму,
за приезд «Скорой помощи», за президентские кресла.
…Ты жалеешь, как я, всех заблудших.
К груди я прижму
медвежонка, слонёнка.
Чтоб чистой остаться.
И честной.
***
В Рождество всё иное: мосты, берега, что ажур,
Рождество просочилось в нас через планеты, сквозь кожу.
Вот вяжу ползунки я, носочки из нити вяжу,
сын родной мой – наш, твой, мой, сын Божий!
Как же можно так, чтобы беспомощным, чудным мальцом?
Как планету спасать можно, чтобы младенцем? Как можно?
О, виденье моё! Там, где в дивном бесстрашье крыльцо,
белоснежные овцы. И нити! Их отсвет крепёжный!
Не из них ли вся пряжа моя? Да, наверно, из них.
Не оттуда ль клубочки из шёлка, из шерсти старинной?
У тебя, ах, кровинка моя, этих дней расписных, пресвятых,
у тебя – именины!
Нынче мир, словно замер. Нет места вражде, дележу,
если в старом сарае, пронизанном ветром, родился:
пеленает Мария младенца.
А я вот вяжу,
словно морду овечью ласкаю, кудлатое рыльце.
Словно тычутся в руки зверята. Пронизана ткань
всего мира неведомым, сладким, тугим Вифлеем
Не убий!
Не кради! Возлюби! И так больно не рань!
О, спаси нас всех Сын Божий мой! Он – сумеет!
Что кричишь ты, народ? Возвещая, идут пастухи.
Мы – потомки волхвов, пастухов, возвещателей. Ибо
все с дарами сегодня. Здесь запах миндаля, ухи,
чеснока, мандаринов и жареной с зеленью рыбы!
Что толкаешься возле яслей? Восходи на крыльцо.
Погляди на младенца. Как грудью он кормится, как он
предваряет о жизни превечной! Целуй же лицо,
эти пальчики, ножки!
Небесно. Земно. Безвозвратно.
О, не стой. Не студи этот хлев, этот вещий сарай.
Вот учусь из молитвы выплакивать слово «спасибо».
А из боли вынашивать вещее это – воздай!
А иначе – погибель.
Целовать и вдыхать из прогрызенной мякоти неб
невозможно родное сыновье любимое тело.
А за окнами снег. А за окнами снег оголтелый.
Очертанья, что вплавлены, контуром в тёплый вертеп.
***
Когда идёшь в одном ты Крестном ходе,
причастная! По волнам городским
аки по тверди! Вместе, вплоть, в народе –
слиянная я, что спекалась в утробе
вот этой улицы. Не кинь, молю, не кинь!
О, сколько здесь порушенного было.
Мне на колени пасть у мостовых
пред куполом, пред каждою могилой
затоптанной! Святее нет таких.
Обиженных, униженных, распятых
с жестянкой-стеклотарой, нищих здесь
у кованных ворот, придурковатых
не счесть!
Кому-то даром. Им же всё недаром.
Кому-то грешно. Им безгрешно в старом,
немодном одеянии ночь-днесь.
Мы все в единой массе. В Крестном ходе:
над куполами птицы в хороводе,
сороки, сойки, голуби, грачи.
Молясь, молчи!
Я – бедная сегодня,
я – публика твоя, мой Волжский ход!
Здесь море-океан, Ока и Волга
сливаются, сцепляются в приплод.
Кто с детками, кто просто так, кто с мужем,
я лишь песчинка, комышек я – суши,
в скирде иголка!
Но здесь с тобой, рабочий люд, но здесь с тобою.
Молотобойцы, рыбари, ткачи, вахрушки,
две стриптизёрши да малец и дед с козою,
ещё актриса, говорят, она с шизою,
но мы все братья, все мы сёстры – кольца суши!
На этом море. Море белом, разливанном.
На Антарктидовом. На Китежградье вместе!
Подставь ладони для своей небесной манны,
целуй нагрудный, под рубахой гретый крестик!
Да, публика я – публика из публик!
Но мне так лучше со иконами, не тесно,
чем восседать так одиноко без возлюбья
в ряду, где кресло!
Но если честно, если честно, если честно
вот скоро всхолмие. Нам, выжившим от века,
пересказать вот в этом чохе, в этом звоне,
пересчитать потери наши в беззаконье,
держа в руках не похороненное древко!
***
Без патетики, без битья в грудь,
без ужимок, без клятв, понимая, что не существует чуда,
открываю я двери, как у Шекспира: «Быть?», разрешаю я – будь,
замыкая на сто замков, на сто ключей я рассудок.
Да, впрочем, он и так отключён.
Это всё равно, когда позвали сто умных людей и одну дуру.
Мне бы просто уткнуться в такое родное плечо,
ежели не потушен, то потушить твой окурок.
Я из тех, кто коня на скаку, что в избу горящую.
Да, что там изба? Горит цивилизация вся,
красный сон, Книга Красная подожжена. Мы обрящем ли?
Возвернём ли, что было? Остатки времён, вознеся?
Возвернём ли? О, как мне забыть незабвенное?
О, мой незабываемый!
Вообще не выдалбливаемый!
Вообще не вымуровывающийся.
Не вымываемый, не «Титаник», хоть с айсбергом один на один.
Вот сижу, кулаки прикрываю коленями.
Щёки алые, жаркие, в подреберье адреналин
катаболический! Звучит так празднично, а это просто – гормон!
Звучит, как Дон-Кихот Ламанческий, как посёлок Окский, как остров в океане Буян,
как Баян, поющий песни боярам, как в посудной лавке слон,
он звучит всячески. Будь сегодня пьян.
Будь безволен. Будь безкостен. Без мышц!
В апокалипсическом припадке любви.
Не таким, когда ты начинаешь размышлять, говоря, у нас нет
