который должен был передать мое сообщение подпольщикам, погиб. Так я «умер» для павлоградцев.
И ещё раз меня «воскресил» Андрей Вознесенский, когда написал балладу «Доктор «Осень» и в предисловии указал мой адрес. И снова посыпались ко мне письма и фотографии от старых друзей, с которыми соединяла нас борьба против фашизма и против смерти …
… И вот после войны от Ивана Матвеевича Лысенко пришла фотография с надписью: «Лучшему другу и отцу нашему дорогому, смелому, умному руководителю группы врачей лагеря, моему спасителю от расстрела»».
Поэт Андрей Вознесенский посвятил герою доктору балладу.
Фрагментом она вошла в поэтическую композицию, поставленную в театре на Таганке. Актеры отнеслись к теме с большим энтузиазмом, многие зрители плакали.
В музее Днепропетровского мединститута хранились личные вещи Эсси-Эзинга: диплом, фронтовые письма и листовки. Легендарный доктор, посетив этот музей, оставил в книге почётных гостей запись:
«Любите Отчизну и родной институт. Как мы, старшие, дорожите их славой!».
Истории о жизни этого человека настолько удивительны, что многими до сих пор воспринимаются как легенды. Майор медицинской службы Манфред Генрихович Эсси-Эзинг был человеком и вправду легендарным. О подвигах ялтинского врача свидетельствуют толстые папки архивных материалов.
Умер Манфред Генрихович Эсси-Эзинг 15 июня 1977 года в городе Ялте.
«ДОКТОР ОСЕНЬ»
Вознесенский А. А.
1
Главврач немецкого лагеря,
назначенный из пленных,
выводит ночами в колбе
невиданную болезнь,
машины увозят мертвых,
смерзшихся, как поленья,
а утром ожившие трупы
стригут автоматами лес.
2
Доктор Осень, ах, доктор Осень!
Занавеска затенена.
Над спиной твоей, будто оспиной,
пулей выщерблена стена.
Над бараком витают стоны.
Очи бешеные бессонны.
На полосках слепых петлиц
следы кубиков запеклись.
Корифеи из Лабрадора,
Павлов, Мечников, Гиппократ,—
все дерзали в лабораториях,
рисковали — но чтобы так?!
Чтоб от виселицы в трех метрах,
в микроскопном желтом глазке,
жизнь искать в волосочке смерти —
сам от смерти на волоске?!
Это надо быть трижды гением,
чтоб затравленного средь мглы
пригвоздило тебя вдохновение,
открывающее миры.
И, сорвавши флажок финальный,
ты не можешь вскричать: «Нашел!..»
Спи, башку свою гениальную
уронив на дощатый стол.
Доктор Осень засыпает. В это время колба с шипением раздувается, как кобра, вверху.
Из неё появляется Мефистофель.
Он круглолиц, чисто выбрит, стрижен под полубокс.
Мефистофель:
Хайль Гибель!
Я, коллега, к вам делегатом
с предложением деликатным.
Вы дотронулись до рубильника
биологического баланса.
Жизнь и смерть — вопросы глубинные.
Не опасно ли баловаться?
Гуманисту-врачу прелестнее
Изобресть леченья, а не болезни.
Ваш поступок осудят гордо
непорочные медики мира,
встав в халатах по горло,
как бутылки с кефиром.
Все согласовано в природе.
Луна, корова, лук-порей.
Народовольцы производят
естественный отбор царей.
Я ведь тоже не всем довольный
(вспомните эпизодик с Фаустом).
Остановить мгновение?
Всегда пожалуйста!
Вы ж изволите недозволенного.
Микро смерть ваша — как Аттила,
вдруг взалкает сверх эпидемий?
Хватит дрессировать бациллу.
Завернем в погребок питейный.
Там за импортною снедью
пофлиртуем с юной смертью.
Раздавим банку на троих.
Там мне пониженный тариф.
(За окном кричит Петух)
Мефистофель (с досадой передразнивая):
Кукареку!
Кукареку!
Пора!
Приветик конкуренту!
(Исчезает.)
(пробуждаясь):
Условный знак. Нет перемен.
Ребята, значит, в партизанах.
Ори, петух! Конец терзаньям.
Да здравствует эксперимент!
3
(смотрит в микроскоп)
Что прозревающему видно,
нам не дано.
Он в груше видит сердцевину.
под морем — дно.
Он с кислорода, как с осины,
сдерет кору.
О тыщи гусениц красивых
в микромиру!
Галактики кишат гирляндами.
Нам воздух — пуст,
ему же, как в компотной склянке,
цветаст и густ.
И в ваши радостные ноздри,
как в свод метро,
микробов Навуходоносоры
бегут пестро.
Он видит тайные процессы,
их негатив,
пунктиры факельных процессий
сквозь никотин,
и в наливающийся кровью
рябины лист
распада божии коровки
поразбрелись.
Будь осторожнее — растопчешь
любовь незримую.
Будь настороже — злой росточек
в атаку ринулся.
Скорее, врач. На то и зрячий.
Ори: «Чума!»
А людям воздух чист, прозрачен
(Чай, лаборант сошел с ума!).
С обмолвки началась религия.
Эпоха — с мига.
И микроусик гитлеризма
в быту подмигивал.
Микробрижжит, микрорадищев,
и микрогегель…
Мильон поэтов, не родившихся
от анти-бэби.
А в центре — как магнит двухполюсный,
иль нерв дрожит,
лежит личиночка двуполая,
в ней — Смертожизнь.
Аминь!
Жизнь для цыпленка, смерть — для скорлупки —
жизнь.
Дзинь!
Чьи очки под колесами хрупнули?!
Дзинь…
Жизнь
к волчонку бежит
в зубах с зайчихиной —
смертью?
Смерть
в ракетах лежит,
в которых гарантия жизни?
Жизнь
зародилась из бездн,
называемых смертью.
Смерть
нам приносит процесс,
называемый жизнью.
Дзинь…
Великий превратится в точку.
Искра — в зарю.
Кончины наши и источники
в микромиру.
Ты наравне с Первосоздателем
вступил в игру,
мой Доктор, бритый по-солдатски,
зло изменяющий к добру.
4
Какая мука — первый твой надрез
под экспериментальную вакцину
связисту, синеглазому, как сыну!..
А вдруг неуправляема болезнь?..
Имеем ли мы право вызвать смерть?
Вдруг микросмерть взорвется эпидемией?
А где-то под тобою Оппенгеймер
над атомом неловок, как медведь…
Эпилог, в котором автор встречается с героем, ну, вот мы и повидались.
Кабинет рентгенолога — исповедальня.
Кто-то зябко за локоть меня пододвинул.
Я замер.
глядел сквозь меня
золотыми глазами.
Я узнал эти Очи,
человечество зрящие.
Что ты зришь во мне, Осень,
в жизни — нужной иль зряшной?
Где, какие разрухи, полеты, пороки
и затоптанные болевые пороги?
Его — Время язвительно
изнутри оглашало собою.
Пусть мы скромны и бренны.
Но, как жемчуг усердный,
вызревает в нас Время,
как ребенок под сердцем.
И внезапно, как слон,
в нас проснется, дубася,
очарованный звон
Чрезвычайного Часа.
Час — что сверит грудь клетку
с гласом неба и Леты,
Час набатом знобящим,
как «Не лепо ли бяше».
Час, как яблонный Спас
в августовских чертогах.
Станет планка для вас
подведенной чертою.
Вы с Россией одни.
Вы услали посредников.
Смерть — рожденью сродни.
В этом счастье последнее.
Тогда вздрогнувший Блок
возглашает: «Двенадцать».
Отрок сжался в прыжок
к амбразуре прижаться.
Для того я рожден
под хрустальною синью,
чтоб транслировать звон
небосклонов России.
Да не минет нас чаша
Чрезвычайного Часа».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Даже сейчас, в двадцать первом веке, многие историки высказывают сомнение о целесообразности Павлоградского восстания, обвиняют подпольщиков в напрасной гибели горожан в результате расправы фашистов над мирным населением.
А тогда каждый день, приближавший освобождение казался смыслом и целью жизни. Только бы стереть самодовольство на вражеских мордах и презрение к "низшей расе". Не дышать с ними одним воздухом. Не пробираться по улице, как по минному
