я возвратился в свою комнату, чувствуя крайнюю необходимость в отдыхе. Но я с нетерпением ждал возвращения Хамелеона, сообщения которого должны были быть колоссальной важности. Когда он появился в комнате, я при виде его испугался.
— Что с вами? — воскликнул я.
Хамелеон был бледный, ослабевший, какой-то растерянный. Он сел на стул и устремил на меня испуганный взгляд.
— Липак убит? — задал я вопрос. Меня в эту минуту только это интересовало.
— Убит, — подтвердил Хамелеон, — убит!
— По обыкновению?
— По обыкновению.
Мы несколько минут в отчаянии смотрели друг другу в глаза.
— Но почему вы так расстроены? — поинтересовался я. — Ведь мы этого ожидали!
— Дело в том, — вздохнув, медленно начали Хамелеон, — что я… я понял, в чем дело с картиной…
Я смекнул, о чем он говорит.
— Вы узнали в Карле Гагеншмидте Германа Гагеншмидта. Я также только сейчас выяснил это изумительное явление, — проговорил я.
К моему удивлению, Хамелеон покачал головой.
— Нет, я не узнавал Гагеншмидта, — прерывающимся голосом ответил он.
Я почувствовал, как кровь стынет в моих жилах от дальнейших его слов.
— На картине нарисованы все убитые, все жертвы Германа Гагеншмидта, Ярош, Абакум, Лешке, Пепке, Сакен, все, все. Ведь я их всех видел мертвыми и всех узнавал на картине. Они там, как живые, но я не мог все время вспомнить, где я видел этих людей, которые там нарисованы. Они казались мне необыкновенно знакомыми. И только сейчас, когда я нашел на дороге труп Липака, я его узнал (он также есть на картине), и тогда я вспомнил всех.
Мы долго сидели без слов, без движения, в полном изнеможении. Наконец, Хамелеон обратился ко мне слабым голосом:
— Господин Лещинский, что это такое?
— Не знаю, я не могу постигнуть всего этого, — прошептал я.
— Но надо ведь что-нибудь делать. Ведь создается ужасное положение. Гагеншмидт убивает тьму людей. Необходимо ведь что-либо предпринять против обеих сторон.
— Я уже обдумал этот вопрос, — начал я. — Так как вы говорите, что завтра опять эти дураки предпримут что-то очень важное или просто будут подставлять себя под пули этого колдуна, то мы, игнорируя всю эту таинственность, прежде всего попробуем оградить этих несчастных заговорщиков от его дьявольских экспериментов, а затем донесем обо всем высшему начальству. Пусть оно поступает, как найдет нужным. Может быть, оно посадит нас в сумасшедший дом?!
— Что же вы предполагаете сделать? — спросил Хамелеон, слушавший меня очень внимательно и, по-видимому, вполне согласившийся с моим планом.
— Завтра надо непременно обезоружить Гагеншмидта, — заявил я твердо.
— Как это сделать?
— Сделаем! — решил я. — А теперь ляжем спать. Если мы даже не заснем от этой чертовщины, то хоть немного отдохнем.
Хамелеон больше меня не расспрашивал. Он мне доверял, и, пожав мне руку, пошатываясь от усталости, отправился в свою комнату.
На другой день, во время утреннего кофе, мы составили план действий. Весь день до вечера мы не показывались из моей комнаты, а после ужина мы послали человека к Гагеншмидту с просьбой принять нас. Через четверть часа мы сидели у сурового старика и беседовали с ним. Он, как и в первый раз, сидел у пылавшего камина и был пьян. Мы спокойно заявили ему, что завтра мы от него уезжаем, что все наши наблюдения были ошибочны и что мы не в состоянии разобраться во всей этой истории.
— Мы потребуем от нашего начальства, — вдруг заявил я, — пытливо глядя в пьяное и красное лицо старика, — чтобы оно прежде всего забрало у вас эту картину.
Я знал, что говорю глупость, но хотел видеть, какое впечатление произведет это известие на Гагеншмидта. На него это подействовало, как удар грома, он вскочил в ужасе.
— Я ее не отдам, — закричал он, — вы не посмеете ее взять. Если я их выпущу отсюда, они меня убьют! — вырвалось у него.
Мы вскочили, вне себя от изумления.
— Что вы говорите, Гагеншмидт, кто вас убьет? Картина, нарисованные люди? Вы сошли сума!
Гагеншмидт весь затрясся от бешенства, он был ужасен. Он завопил:
— Негодяи! вы в заговоре с ними, из одной шайки! Я их не выпущу! Я не позволю вам их освободить!
— Опомнитесь, что вы говорите! — закричали мы.
Услышав эти слова, Гагеншмидт, видимо, переломил свой ужас и гневи и, закрыв лицо руками, они глухо зарыдал.
— Вы ничего не знаете! — воскликнул он наконец, отрывая руки от лица. — Вы ничего не понимаете! Вы хотите меня убить, вы помогаете моим врагам, которые не дают мне жить, мучают меня. Оставьте меня, умоляю вас, если вы верите в Бога, если у вас есть сердце и жалость, не отдавайте меня им.
— Но ведь пока вы убиваете всех! — закричал Хамелеон. — Вы убийца, дьявол, нечистая сила, сатана!
— Я уничтожаю выходцев с того света, привидений, покойников, — завопил старик в неимоверной ажитации. Лицо его побагровело, испещрилось фиолетовыми жилами, глаза, казалось, лопнут от напряжения, а шея вздулась, словно пузырь. Он был страшен. Мы не ожидали такого действия нашего плана.
— Слышите, я осаждаюсь мертвецами, — кричал старик, — которые снова явились в жизнь, чтобы отомстить мне. Но я знаю, как с ними справляться. Ха, ха, ха! посмотрим, кто кого победит, посмотрим!.. Соберите хоть всех прокуроров, всю полицию, им ничего не поможет, я не дамся им легко в руки. Я не боюсь проклятий людей, я ничего не боюсь! Ищите кругом, ломайте голову! Я не боюсь вас, не боюсь, не боюсь, не боюсь…
Гагеншмидт сделал по направленно к нам несколько тяжелых шагов, зашатался и вдруг со стуком упал в страшном припадке на пол. Мы бросились к нему, но не в наших силах было удержать бившегося в судорогах эпилептика. Мы подняли тревогу. Сбежались слуги и, когда наконец больной несколько успокоился, его перенесли на постель, где он скоро погрузился в сон.
Крайне расстроенные происшедшей сценой, мы возвратились в мою комнату.
— Что, часто с хозяином случаются такие припадки? — спросил я старика-слугу, который принес нам кофе.
— Очень даже. Недели не проходит. Это для него обыкновенное дело!
Нагнувшись к нам, старик таинственно прибавил:
— Он, кажется, не в своем уме. Когда у него такие припадки наступают, он все насквозь видит, сквозь стены, как колдун!
— Я вас не понимаю, — сказал я, — расскажите подробнее.
— Э, пусть его, не стоит болтать! — вдруг словно спохватился старик.
И сколько мы его не упрашивали, он нам больше ничего не сказал интересного и даже старался к нам пореже входить.
После ужина мы сели играть в карты. Старик, унесший посуду, на наш вопрос о здоровье помещика произнес:
— Ничего! уже коньяк дует, скоро будет готов.
