пряжей сопричастности. Ева испытала легкое чувство разочарования, когда Ирен сообщила о том, что ей пора уходить. Это напоминало резкое пробуждение после приятного сна.
Поток покидающих зал людей случайно соединил ее со златовласым знакомым. Он держал руки в карманах и едва слышно насвистывал. Первым делом почему-то она обратила внимание на его дьявольски прямой нос и только потом впервые окунулась в тростниковую зелень его глаз. Очки уже куда-то исчезли, словно он их стыдился, как дети, которых дразнят в начальной школе. Он серьезно, без улыбки посмотрел на нее и спросил как ей интервью.
– Очень живо, мне понравились вопросы, которые ты задавал, – ободрила его Ева, не чувствуя привычной скованности, – такие умные. Правда, некоторые слова были даже слишком умными…
Он махнул рукой чуть ли не с досадой, а потом все же улыбнулся. Она заметила какое-то пятно на внутренней стороне его ладони, похожее на ожог.
– Это все Ирен, она невероятная, – он немного помолчал, словно давая ей время осознать его слова, попробовать их на вкус. – Говорят, ты теперь одна из нас? Я не успел прийти на прошлое собрание.
Вблизи его голос оказался еще более размеренным и мелодичным, почти флегматичным. У Евы было немного опыта общения с флегматиками, обычно они усыпляли ее. Вся ее меланхолико-холерическая сущность бунтовала против анабиоза этого психотипа. Но сейчас эта медлительность почему-то приятно успокаивала.
– Кто говорит? – смутилась она.
– Пьетро. Он мой старый друг, – пояснил парень и наконец-то протянул ей руку, – а я Карлос.
– Ева. Честно говоря, ты не похож на испанца, – она выразительно посмотрела на его волосы цвета взбитого масла.
– Просто моя мать была шведкой, – усмехнулся Карлос, – но родился и жил я в Венесуэле. – Обычно я говорю новым знакомым, что это север Южной Америки и они путаются. Север и юг одновременно, понимаешь?
Говорил он почти без акцента, так что его вполне можно было принять за местного. Она сказала ему об этом, и он признал, что много работал над произношением.
– Иначе швейцарцы просто не принимают тебя всерьез.
– Так их здесь почти и нет, – возразила она с улыбкой.
– Там, где я работаю, почему-то предельная концентрация швейцарцев. Будто они сбежались туда со всей страны.
Они как раз выбрались из зала и стояли под большим светящимся желто-зеленым рекламным экраном в холле. Она успела увидеть афишу, посвященную какому-то русскому пианисту.
– Ты ведь русская? Я просто обожаю русских писателей, – неожиданно выпалил парень, и глаза его загорелись огнем, знакомым каждому книголюбу. – Я читал Толстого, Достоевского, Булгакова… Но особенно близок мне Тарковский, и отец, и сын. Ты только послушай это стихотворение! – воскликнул он, закрыл глаза и начал декламировать нараспев, проговаривая каждое слово и выдерживая необходимые паузы:
Я человек, я посредине мира,
За мною – мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега, связующие море,
Два космоса соединивший мост.
Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия,
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И – Боже мой! – какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток
– Меня поражает эта фраза про мотылька, – добавил он, закончив. – Представляешь, он столько знает, а над ним смеется мотылек…
Так Ева почувствовала, что наконец попала куда надо, нащупала дорогу во тьме наугад, вышла из лабиринта Минотавра. Она встречала не так много людей, способных прийти в восторг от стихотворной строки, и тут же поняла, что такого друга упускать нельзя. Мосты над широкой рекой ее одиночества налаживались.
Оказалось, что именно он предложил комитету устроить цикл фильмов Кшиштофа Кесльевского, что требовало определенной смелости, потому что он на тот момент был новеньким. («Вот как надо ставить себя перед ними» – подумала Ева). Он полюбил режиссера после того, как посмотрел черно-белый «Случай» с тремя альтернативными версиями событий, а еще его успокаивала мелодика польского языка. «Он ведь похож на русский?» – спросил венесуэлец. Он же представил вводную статью буклета, о творчестве и мироощущении режиссера и написал актрисе с просьбой приехать на показ своего фильма – для того, чтобы заинтересовать зрителя всегда нужны были дополнительные интерактивные элементы. Беседы с критиками, актерами и специалистами добавляли основательности, превращали расплывчатое искусство кино в науку.
– А какие циклы были у вас до этого? – заинтересованно спросила она.
– Самые разные. Например, до этого как раз были фильмы о русской революции, жаль, что ты пропустила. Еще раньше серия эротических фильмов – руководство университета даже пыталось его запретить. Цикл, отслеживающий эволюцию поэтического света в кино.
Ей показалось, что последняя тема несколько умозрительна и надумана, но она промолчала, боясь показаться невежественной. Хотя как можно измерить поэтический свет?
Он пустился в долгие и пространные рассуждения о силе разговорного кино с постоянными отсылками и цитатами. Она слушала, даже не пытаясь перебить его. Говоря, он смотрел вдаль, как актер, ожидающий подсказки суфлера.
«Ему нравится звук собственного голоса», – пронеслось у нее в голове, но потом тут же сменилось мыслью о том, он имеет на это полное право, ведь он и правда рассказывал интересные вещи. За все время их разговора ей едва удалось вставить хоть слово, но она знала, что они еще не раз будут говорить, потому что ей этого хотелось. Оставалось надеяться, что того же хочет и он сам. Два знакомых за неделю – это достижение, достойное ее личной книги рекордов Гиннеса. Да еще и с философским камнем в виде общих интересов.
После был фуршет – три вида вина, крошечные канапе и фруктовые пирожные. Улыбающийся Кристоф, который, казалось, успел очаровать каждого гостя. В какой-то момент ей показалось, что он направляется к ней, но он прошел мимо, даже не обратив на нее внимания – может, забыл, как она выглядит.
Карлоса позвали на ужин с Ирен Жакоб, он бросил Еве небрежное «увидимся», как невесты бросают в толпу букет, и она теперь стояла в углу комнаты с бокалом рубиново-красного вина, улыбаясь своим мыслям. Может быть, она не всегда будет одна. Не зря ведь говорят, что искусство сближает.
В гуще гостей ее нашел Пьетро, и говорили они примерно о том же, отзывающемся в ее сердце – о литературе, поэзии, путешествиях, мистическом очаровании Венеции и архитектурной мощи Флоренции. Она всегда старалась сконструировать идеальный диалог, подобрать наиболее подходящие человеку темы, вытащить на свет то, что вдохновляет собеседника больше всего, найти общие с ним черты и подчеркнуть их жирным карандашом, чтобы запомниться ему. Так она поняла, что Пьетро, родившемуся недалеко от Венеции, очень приятно говорить с ней об Италии, и кажется не ошиблась, потому что его смешные глаза за толстыми стеклами очков блестели от удовольствия. Когда ему что-то нравилось, это было видно всем вокруг: он брызгался радостью, как скворчащая на огне сковородка с маслом.
– Иногда я скучаю по Италии, – тараторил он, – особенно по людям легким на подъем. А ты по России?
– Наверное, – задумалась Ева, – но когда я разговариваю с мамой, это мысленно возвращает меня домой.
– Я надеюсь, ты задержишься у нас, потому что многие уходят сразу, – сказал он.
– Почему?
– С Амбруазом не так просто работать, он очень требовательный. Но не стоит бояться его – он любит смелых людей.
«Значит, меня он никогда не полюбит, – подумала Ева».
– Ты не знаешь откуда у Карлоса ожог? – спросила она вдруг.
Пьетро на секунду замялся, словно не понимая, о чем она говорит.
– Я не видел,
