огромные, в рост человека камни… Чем-то первобытным и в то же время величественным веяло от здешних мест. Становилось ясно, почему именно здесь пятьсот лет назад попечением святителя Филиппа воздвигнут был Соловецкий монастырь.
– Попы говорят, что Христос тут недалеко, – откровенничал Камыш. – А я чего-то не верю. Был бы тут Христос рядом, разве попустил бы такому зверству случиться? Кто только эти лагеря придумал, какой пес?
– Разные на этот счет есть мнения, – неожиданно отвечал Громов. – Одни считают, что англичане – во время Англо-бурской войны. Другие – что американцы во время Гражданской войны в США.
– А нам-то они на кой черт сдались?
– Чтобы от прогресса не отставать, – хмуро сказал старый фармазон. – Если какую гадость сами выдумать не можем – у других позаимствуем… Как говорил товарищ Ленин: учиться, учиться и еще раз учиться.
Между делом Громов поинтересовался, сколько в лагере длится рабочий день. Камыш отвечал, что день тут длится столько, сколько хозяин велит. По правилам – двенадцать часов, но обычно больше – и тринадцать, и четырнадцать…
– Короче, для нас Ногтеву ничего не жалко, – оскалил зубы Яшка-Цыган. – Хоть круглыми сутками гонять будут, пока кишками наружу не изойдем.
– До кишок наружу работать – вопрос не интересный, – задумчиво заметил старый фармазон.
Камыш согласился: о том и речь! Дело ведь не в трудовой норме, а в том, чтобы осужденные слишком долго тут не задерживались, быстрее места освобождали. А как освободить место, если, скажем, человеку пятнадцать лет выписали? Один способ – в шестнадцатую роту его спровадить.
Во время очередного перекура Василий Громов поделился своими соображениями с братвой.
– Я вот что подумал, – негромко сказал он. – Клеймо на кубах – это, конечно, неприятно. Но кто мешает его стесать?
– Как срезать? – не понял безымянный урка.
– Шабером, – терпеливо отвечал Громов. – Ну, или топориком. Чик – и нету. И можно опять сдавать, как новый.
Цыган посмотрел на него с восхищением: а у тебя, фармазон, мозги не из ваты сделаны! Верно маракуешь, глядишь, братве и впрямь послабление выйдет. Камыш кивнул: ничего себе идея. Неизвестно, какое там выйдет послабление, но попробовать не мешает.
Теперь оставалось только отвлечь охрану, пока они будут срезать штампы, но это ловкий Цыган взял на себя. Был ли он натуральным ромалом[15], или это только прозвище было такое, но обаяние имел нечеловеческое – на трех цыган хватило бы. Завести разговор, угоститься за чужой счет папироской, да хоть хором «Интернационал» попеть – все это было к Яшке-Цыгану. О своем обаянии он знал и умело им пользоваться – часто в не совсем гуманных целях. Но никто его не упрекал – есть у человека талант, так почему бы не пользоваться?
Благодаря новой технологии работали они теперь гораздо меньше, а если уж быть совсем откровенным, просто били баклуши во всю мочь. Поэтому до конца дня совершенно не устали.
Вечером, как и прочие заключенные, вернулись в собор. Опять уголовники разнесли еду, или, как здесь говорили, шамóвку. Пошамав, старый фармазон завел разговор с Яшкой-Цыганом: он хотел уяснить внутреннее устройство лагеря.
– Да какое там устройство, одна мура, – мрачно отвечал Цыган. – За что боролись? За уничтожение эксплуататорского класса. Что имеем? Тот же самый класс, только вид сбоку. Раньше нас буржуи с дворянами по камере гоняли, теперь – ГПУ. У нас тут такие классы – царизму не снилось. Во-первых, администрация…
Он стал загибать пальцы, словно боялся, что кого-то забудет. Начальника лагеря Ногтева Громов уже видел. Этот просто псих, у него семь пятниц на неделе – то застрелит кого мимоходом, то всех от работ освободит. Пропойца, но в гневе страшен. Как напьется, непременно начинает палить по заключенным. Стреляет метко, даже когда выпивши. Так что увидишь, Гром, пьяного Ногтева – беги куда глаза глядят.
Есть еще его заместитель Э́йхманс, тот из чухны. Хлебом не корми – только дай, чтоб перед ним строем прошлись, да еще и печатая шаг. Человек не то, чтобы сильно злой, но какой-то деревянный и вовсе бесчувственный. Все у него должно быть по правилам, по уставу. А не будет по уставу – волком взвоешь.
– Все, в общем, крокодилы, – откровенничал Цыган. – Но из верхних самый злой – начальник административной части Васько́в. Он вам по прибытии перекличку устраивал, помнишь такого?
Фармазон вспомнил плотно сбитого человека без лба и шеи, с тяжелой небритой нижней челюстью и отвисшей губой. В лоснящихся щеках его прятались маленькие подслеповатые глазки, пронзительно глядевшие на новых осужденных. От взгляда этого стыла кровь даже в воровских жилах.
– Есть еще начальник Первого отдела Баринов… – продолжал Яшка, но тут его прервал староста.
– Глохни, Цыган, всю плешь проел своим звоном!
Сказано было нехорошо, со злостью. и Яшка умолк, покосился на старосту, который лежал через нары, скорчившись в три погибели. Осторожно подошел, склонился на старостой, обменялся парой слов, отошел обратно. Сокрушенно покачал головой.
– Плохо дело, – сказал, – крючит Бобра. Пузо ноет – сил нет.
– Может, на дальняк ему? – предложил Камыш.
– Да вроде похéзал[16], а все равно болит, пес, – отвечал Цыган. – К Машке Николаевне, может, попробовать?
– Что за Машка Николаевна? – заинтересовался Громов.
Тут Яшка оживился, заговорил, поблескивая глазами:
– Начальница санчасти это. Такая, я тебе скажу, шикарная шмара, умереть – не встать. Но при этом и человек не поганый, помогает, чем может. Одна у нас беда: пилюлек с материка не завозят, лечить нечем.
– Чем же она ему поможет – без пилюлек? – скептически поинтересовался Громов.
Цыган на это только плечами пожал – а пес ее знает. Врач все-таки, должна помочь.
Староста снова застонал на своих нарах, держась за живот. Вокруг уже столпились сявки[17], угодливо советуя самые разные методы избавления от боли: выпить горячего чифирю или, напротив, приложить к животу холодненькое. Громов решительно поднялся и двинул к больному, растолкав доброхотов.
– Ну-ка, покажи язык, – потребовал фармазон.
Староста поглядел на него с подозрением: зачем тебе мой язык, ты что, фельдшер? Но Громов был не настроен дискутировать. Осмотрев язык и глаза больного, он отрядил шныря[18] на хоздвор – за углем.
– Уголь, – объяснил он заинтригованной общественности, – является отличным сорбентом. Прекрасно фильтрует яды, очищает печень, успокаивает селезенку.
– Брешешь, – не поверил какой-то шкет, – простой уголек?!
Камыш дал ему леща и объяснил, что так разговаривать не след. Если сказал ученый человек, что помогает, значит, помогает. Пока бегали за углем, старый фармазон понажимал Бобру какие-то точки на теле, потом переплел ему сложным образом пальцы на руках и велел так держать, дыша животом.
Когда вернулся шнырь с углем, староста чувствовал себя уже значительно легче. Забросив в рот кусочек угля и запив его водой, он улегся на свою шконку и блаженно проговорил, глядя на неожиданного спасителя:
– От души, фармазон… Одолжайся, кури!
И протянул ему пачку папирос «Ира». Громов вежливо вытянул две штуки, спрятал в картуз, кивнул в знак благодарности и вернулся к приятелям.
– Ну, Гром, ты жучара, – радовался Яшка. – Как ты его – тык, мык, угольку в афишу, готово дело! Теперь нам Бобер по гроб жизни обязан будет. Старосту в корешах иметь – чистая лафа, режим нарушать можем… Пусть и по мелочи, а все равно приятно.
Поздно ночью, когда весь собор, а правильнее сказать, барак уже спал, Громов, который, по обычаю фармазонского племени, дремал очень чутко, внезапно ощутил рядом с собой некое присутствие. Одним ощущением, однако, дело не ограничилось. В темноте под ним – а Громов спал на втором ярусе – раздался тихий шепот:
– Ваше превосходительство… Нестор Васильевич…
Громов вздрогнул и посмотрел вниз. Там, на нижнем ярусе, смутно белело в темноте чье-то незнакомое лицо.
Глава четвертая. Крылья филера
В детстве еще, в далеком, туманном, когда матушка вечером садилась рядом с маленьким Ониськой, подтыкала ему одеяло и крестила на сон грядущий, уже тогда Онисим Сергеевич Куприн знал, что человек он необыкновенный и ждет его необыкновенная же жизнь.
Мамаша-покойница при всяком случае говорила ему:
– Ты, Ониська,
