воланы на рукавах, делали ее приземистое низкорослое, но крупное тело почти квадратным. Он и вчера заметил, что миниатюрной назвать ее было нельзя, однако еще вчера она не выглядела столь пугающе громоздко.
Его чувства к ней будто качели, на середине — встреча первая, вверх — встреча вторая, ну а сейчас — черед вниз падать.
Она же глядела на него с тем же восхищением, что и вчера и даже больше. За годы, проведенные в Петербурге, он и правда приобрел лоск, пообтесался, стал гибче во вкусах и во взглядах. В нем не было больше той косности, и той узости мышления, что часто встречается у провинциальных жителей. А посему, для барышни Гаврон, неискушенной провинциальной старой девы, он был почти принц, из прекрасной и далекой страны.
— Татьяна Федоровна, я весь в вашей власти! Так что путь указывать только вам, за то время что меня не было здесь, так много изменилось. Гимназия, Народный дом, и дух, дух города другой, дух торговли, дух коммерции. Великолепно! Старый добрый уездный город Б, и не узнать.
— На заднем дворе гимназии есть сад, в будние дни он открыт для посетителей, и там чудо как хорошо.
Синицын галантно подставил ей руку, а она робко оперлась о нее.
Ее густые тяжелые русые волосы были зачесаны на прямой пробор и скреплены на затылке. Прямой крупный и решительный лоб. Чуть хмурые брови вразлет. Черты ее лица были правильны, однако же, излишне строги, если не сказать суровы.
Он с любопытством смотрел на нее сверху вниз, пока они шли к саду, и с удивлением осознавал, что может так случиться, а скорее более чем вероятно, в скором времени она станет его женой. И что прикажете с этим «счастьем» делать?
Эта мысль не была ему противна, и даже чем-то нравилась ему. Было в ее твердой фигуре нечто спокойное, надежное, и незыблемое, и устав трепетать на ветру то влево, то вправо, будто флюгер на ветреном месте, он был и рад тому спокойствию и ровным, но теплым чувствам.
Поговорили о книгах, о природе, немного о благоустройстве, но совсем чуть-чуть, и снова о книгах.
Он рассказывал о Петербурге, обо всем что видел и где бывал, разумеется, упуская подробности, что выставили бы его в нелестном свете в ее глазах. Она не знала о нем ничего, и это нравилось ему, так как давало возможность нарисовать образ самого себя таким, каким он хотел себя видеть, а не таким какой он есть. И все было прекрасно, до той поры, пока она не спросила:
— Значит ли это, что вы желаете и имеете намерение вернуться в Петербург, как только все ваши дела здесь будут улажены? — осторожно спросила она, стараясь не выдать свой главный страх.
От его взора не скрылось, как при этих словах она задержала дыхание, а взгляд предусмотрительно отвела, верно, чтобы он ничего не смог прочесть в них.
И неожиданно для самого себя, в ответ на чистоту и ясность этих женских чувств, перечеркнув весь тот образ бравого петербургского франта, который он так тщательно рисовал, он произнес:
— По правде сказать, не верьте всему тому, что я говорил вам минуту назад. Я лишь хотел очаровать вас и произвести благоприятное впечатление, но видимо перестарался, — полушутя произнес он. — Видите ли, Татьяна Федоровна, я глубокий провинциал, и как бы не было тяжело мне в том признаваться, я там чужой. И выглядел в том обществе нелепо, несуразно и даже старомодно. Я не вернусь туда, мне нет там места. Столицу покоряет тот, кому есть, что предложить, а мне нечего было предложить тогда, нечего предложить и сейчас. А посему в столице я обречен на поражение. Видите ли, Идолу тщеславия надобно приносить жертву не единожды, а каждый Божий день, но даже после того, ты не можешь быть уверен в результате. Он хитрый, он коварный, он так и норовит, взять, а тебя измолоть, уничтожить, а прах твой выкинуть, будто золу из печки.
И как только он произнес это, слова, которые до того момента казались искусственными цветами бутоньерки, оттаяли, ожили и зацвели. Их беседа, перестала быть фарсом и театральной пьесой, а стала подлинными диалогом жизни.
Он остановился и посмотрел на нее тревожно, но, не поняв по ее внимательным глазам ровным счетом ничего, спросил:
— Верно вы обо мне теперь дурного мнения? — и напряженно нахмурился.
— Вот видите, на переносице у вас морщинки, — и она дотронулась пальцем до сердитой складки между бровей. — Это хороший знак, люди без морщин меня пугают, такие гладкие, такие правильные, не хмурятся — а значит, не думают. — Затем немного помолчав, продолжила:
— Я, Петр Константинович, в юности тоже была о себе гораздо лучшего мнения, чем сейчас, все детство мне казалось, будто во мне нечто особенное, а теперь мне почти тридцать, а ничего особенного во мне так и нет. И знаете, и хорошо, великая свобода быть непримечательным человеком, ты никто, а до тебя и дела нет.
Не так далеко от них гуляла пара, чуть дальше еще одна, но он, словно забыв обо всем, будто были они в том саду одни, вдруг притянул ее к себе, наклонился и молниеносно поцеловал ее, так что их губы соприкоснулись лишь на миг, а затем так же резко выпустил из своих ладоней.
Весь оставшийся путь, они почти не говорили друг с другом. Произошедшее как сети спутало и сковало их, и не было понятно, было то приятно или наоборот.
Он думал о себе, она думала о нем.
Прощаться не торопились, но и говорить о делах пустячных, стало отчего- то невозможным.
Занятия в гимназии закончились, и стая учениц в своих черно-белых платьях, как шумные и беспокойные стрижи, заполонили собою все вокруг, рассеяв магию, как пыльцу, до того момента спустившуюся с небес на двух таких разных, но схожих в одиночестве людей.
Путь подошел к концу, пора было прощаться.
— Спасибо за прогулку, Петр Константинович, — коротко произнесла Татьяна. Она не знала, что и думать, вот минуту назад на глазах у всех он поцеловал ее, а теперь будто сторонится.
Значит в ней что-то не так. И похоронив мечты о любви и о счастье, она мысленно распрощалась с ним навсегда.
Но он поцеловал ей руку, и, улыбаясь, произнес, как ни в чем не бывало:
— Это в пору мне благодарить вас, что целый час терпели мое присутствие, я, честно признаюсь, как приехал сюда, так будто сам не свой. То сяду не туда,
