– Не хотите сказать – колдовал? Тоже. Про чудачества с его исчезновениями, переодеваниями до сих пор рассказывают, но, думаю, дед умел кое-что и посерьёзнее…
– А дед вашего деда?
– Вы слишком многого от меня хотите, Флинт!
– Но это же интересно: целый род колдунов! Значит, такие способности передаются по наследству?
– Выходит… Иной раз даже через поколения.
– А ваши братья, сестры?
– У меня их нет. Род Астаховых прервётся со смертью дяди Николя – ему уже сорок лет!
– Дряхлый старик… Да у него ещё может быть не один ребенок!
– К сожалению, дядя всегда был женоненавистником.
– Бог с ним! А род Поплавских?
– Я о них почти ничего не знаю. Кстати, у Чёрного Паши остался один парень – Ян Поплавский… Бывает же так?! Он оказался моим родственником как раз по той линии.
– А он случайно не колдун?
– Да, и гораздо сильнее меня.
– Тогда о нём волноваться нечего: превратит всех контрабандистов в свиней и уйдёт, куда глаза глядят!
– Вы не понимаете… Наши способности – это совсем не то, о чем вы читали в сказках. Здесь нет никакого волшебства – только умение.
– А откуда оно появилось, умение? У кого вы учились? Молчите? Хорошо, зайдём с другой стороны: с кем вы разговаривали в тот день, когда лечили моё плечо?
– Я говорила вслух? – удивилась Ольга.
– Нет, но вы шевелили шубами.
– Мало ли… Во сне вы тоже шевелили губами…
– Не хотите говорить?
– Вы не поверите или, как Станислав, будете сторониться меня.
– А разве вам не безразличны мои чувства?
– Не безразличны! To есть, конечно, мне всё равно, какие чувства я у вас вызываю… Для меня главное – благополучно добраться до России…
– Да, и опять попасть в лапы Чёрного Паши!.. Понравилось путешествовать в гарем?
– Послушайте, Флинт, вы постоянно грубите, вызываете на ссору; вы вообще ненавидите женщин или только меня? Может, вы хотели умереть от гангрены или поближе познакомиться с гильотиной, а я вас лишила этого удовольствия?!
Молодой капитан, не ожидавший от неё подобного взрыва, смутился.
– А зачем вы вообще меня лечили?
– То есть как это – зачем? Такая вещь, как милосердие, вам неизвестна? И этот человек цитирует Шекспира!
– Видите ли, госпожа как вас там, трогательной истории о мальчиках-сиротах, повстречавших добрых дядь-самаритян и теть-самаритянок со мной не случилось. Оставшись один-одинёшенек в четырнадцать лет, я прошёл жестокую школу жизни, где подростков бьют смертным боем якобы для их собственного блага; где горькие пьяницы-матросы заставляют их пить стаканами водку, а потом держат пари: упадет ли опоённый ими ребенок за борт или останется на плаву; где стареющие проститутки, чтобы потешить себя и подруг, лишают обездоленных мальчишек целомудрия…
Ольга почувствовала, будто кто-то ледяной рукой сжал её сердце и, не думая больше о себе, о своей гордости, о приличиях – какой там моветон! – она порывисто шагнула к Флинту и обняла его:
– Сашенька, бедный ты мой!
И заплакала. Может, сказалось напряжение последних дней, может, иссякло её по-женски хрупкое мужество, но она плакала так отчаянно, так горько, словно этим слезами хотела исторгнуть из себя всю горечь и муть, мешавшие ей жить и дышать…
Но и Флинт не оказался тем кремнем-мужчиной, каким хотел выглядеть. Он обнял свою нечаянную подругу по несчастью, гладил её по спине, и предательские слезы чертили мокрые дорожки на его загорелых щеках.
Девушка всё никак не могла успокоиться; всхлипывала, вздрагивала и прижималась к нему не как к возлюбленному, а как к товарищу, который может ей посочувствовать, потому что и у неё никого нет, и она – сирота, одна на белом свете! Бедный Вадим! В эту минуту Ольга о нем даже не вспомнила! А дядя Николя был так недосягаемо далек, что представлялся ей теперь лищь фотографией в семейном альбоме…
– Ну-ну, будет! – успокаивал её Флинт, тронутый неподдельным сочувствием.
Он поднял Ольгин подбородок, чтобы вытереть её мокрое от слез лицо, и замер: на него смотрели ясные зеленые глаза – как листья кувшинок на воде: нет, как зеленые сливы после дождя в саду его детства… Почему он раньше не замечал, какие у неё удивительные глаза? И как их взгляд может проникнуть в самую душу! Но ведь там, в его душе, уже ничего нет! Она вымерзла. Закаменела. И эта нежная зелень лишь сломается о её твердую корку. Из глаз Ольги будто пролились лучи; тронули каменистую корку и легко разломили её. А оттуда вырвалась горячая, обжигающая лавина и затопила его с головы до пят.
Как больно и сладко это освобождение! Как долго ждал он её! Всё-таки пришла. Спасла. От болезни, разъедающей душу, точно проказа. От злобы и ненависти. От грязи. Вытащила!..
– Оля! – попробовал он на язык. Имя легло уютно, как в гнёздышко.
– Что? – шепотом спросила она.
– Ты знаешь, что случилось?
– Хочу знать… и боюсь!
– Я влюбился… в тебя.
– И я – в тебя.
– Что же мы будем делать?
– Топиться, – сказала она без улыбки. И вздохнула.
– Ты жалеешь? – нахмурился он.
– Что ты, разве такое возможно?
– Тогда я не понимаю…
– Я замужем! – выпалила она, точно бросаясь в прорубь.
– Как? – он все ещё держал её за плечи, боясь отпустить – вдруг она тут же улетит или просто исчезнет. – Разве ты замужем? Давно?
– Второй месяц.
– Я не могу в это поверить… После того, как мы нашли друг друга?!
Он бессильно опустил руки.
– Ты его любишь…
– Я думала, раз он меня любит, то и я… со временем… полюблю его!
– Как же он мог… отпустить тебя одну? В такое время!
– Наверное, не отпустил бы, но от него это уже не зависело: белые забрали его в контрразведку… через час после нашего венчания в церкви.
– И что с ним случилось?
– Не знаю. Больше мы не виделись.
Флинт изумленно всмотрелся в её лицо.
– Не знаешь? Хочешь сказать, и не пыталась узнать? О собственном муже?!
– Вадима вели по улице под конвоем, и он крикнул: срочно уезжайте! Мы уехали и уже не вернулись…
– Но ты же могла узнать… по-своему. Так, как узнала о смерти Агнии!
– Боже! – Ольга застонала. – А я ведь даже ни разу об этом не вспомнила!
Она села на дно лодки и закрыла лицо руками.
– Лучше бы мне погибнуть вместо Герасима! Я не имею права жить на свете!
