Он подвёз Нико до города.
– Ты точно хочешь выйти здесь? – спросил он.
– Да, мне недалеко, – ответил Нико.
Во время поездки полицейский не закрывал рта. Он помнил, как волки впервые вышли из леса. Их было четверо. Красивые зверюги и голодные настолько, что жители города неделю не выходили из домов. На улицах можно было встретить лишь машины природоохранной службы, сотрудники которой искали этих ублюдков повсюду.
– Ублюдки, – повторил мужчина, сжав руль. Он хорошо помнил одного из них – большого чёрного волка. Должно быть, тот был вожаком, потому что, куда бы он ни шёл, за ним следовали остальные. Его с трудом прогнали в лес. Казалось, волк ничего не боялся. – Будь осторожнее, когда гуляешь, хорошо? – сказал полицейский. – И держись подальше от трассы.
Он хлопнул дверью и уехал.
Машина исчезла за углом, и Нико пошёл домой.
36
В тот день доктор Хаус приболел. Он постоянно промокал красный нос бумажным платком. «Очень естественно, Хаус. Я уже понял, что ты не притворяешься».
– Ну что, как прошли выходные?
– Ну так.
– Это хорошо или плохо?
– Никак. Нормально.
– Тебя что-то разозлило?
Нико пожал плечами.
– Конечно, меня что-то разозлило, – ответил он. – Каждый день меня что-то злит. Я думал, вы уже поняли.
– Но ведь так не должно быть, верно? Гнев должен быть выбором.
Нико рассмеялся.
– Поверьте, я не «выбираю» злиться, – заявил он. – Я просто чувствую это, и всё. Ничего не поделаешь.
– Я так не думаю, – возразил Хаус, промокнув нос. – Ты гораздо способнее, чем предполагаешь. – Он чихнул три раза подряд. – Твой отец сказал мне, что ты любишь рисовать.
– Ну да.
– Но ты не рисуешь на бумаге.
– Нет.
– И предпочитаешь стены дома.
– Не дома, а своей комнаты. А в своей комнате я делаю всё что захочу. В общем, я не могу рисовать на бумаге.
– Почему? Разве она создана не для этого?
– Да, если кому-то хочется убить время, он может использовать бумагу. Но чтобы рисовать по-настоящему, бумаги недостаточно.
Хаус улыбнулся.
– Как скажешь, – кивнул он. – Я не особенно хорошо это делал, но мне нравилось, даже очень. Сколько я себя помню, я всегда рисовал.
– И что вы рисовали?
– Всего понемногу, как придётся. У меня всё равно не очень получалось. А что ты рисуешь?
– То, что вижу.
– В своей комнате? Или то, что замечаешь снаружи?
– Нет, то, что вижу внутри. Внутри себя. То, о чём думаю, то, о чём мечтаю, то, что должны знать другие… или не должны… В общем, это моё дело.
– Да, много всего. Охотно верю, что бумаги тебе недостаточно.
Нико рассмеялся.
– Попробуйте доказать это моему отцу.
– Наверное, если бы я попросил тебя нарисовать что-нибудь сейчас, ты бы не смог это сделать. – Хаус оглянулся и махнул рукой на стены, увешанные дипломами и плакатами. – Как видишь, на стенах моего кабинета маловато свободного места.
– Ну да, – согласился Нико.
– А ты бы не мог воспользоваться бумагой? Один раз.
Нико едва заметно усмехнулся.
– Ага, а потом мой отец скажет: «Видишь, ты же можешь рисовать на бумаге».
– Нет. Даю тебе слово, что это останется между нами. И я не попрошу тебя перестать рисовать на стенах твоей комнаты. Если честно, меня не волнует, какой материал ты используешь. У нас другая цель.
Нико уставился на Хауса. Тот смотрел на него, приложив платок к груди и наклонив голову. Он напоминал собаку, выпрашивающую еду.
– Хорошо, – вздохнул Нико.
– Правда?
– Да, я согласен.
Хаус встал, подошёл к шкафу и достал пачку бумаги.
– Это самая большая, которую я смог найти, – признался он, открывая её. – Не стена, но…
– Вижу.
Он положил стопку листов по центру стола.
Нико посмотрел на неё. Посмотрел на маркер, который Хаус протянул ему. Вздохнул. Как можно заключить рисунок в лист? Пикассо же создал «Гернику» не на листе.
– И что я должен нарисовать?
– Всё что хочешь. Самого себя. Лучшего себя.
– Переведите, док.
– Кем ты хочешь быть, Нико. Не тем, кем другие заставляют тебя быть, а тем, кем ты действительно хотел бы быть.
– Откуда мне знать, кем я хочу быть?
– Скажи, ты нравишься себе таким, какой ты есть?
На секунду у Нико перехватило дыхание.
– Ты нравишься себе таким, какой ты есть? – повторил Хаус. Но вопрос не казался риторическим. Он был искренним. Хаус спрашивал его искренне.
– Не очень.
– «Не очень» – это уже что-то. Значит, ты не уверен, но уже имеешь представление.
«Может быть. Может быть, док. Да, я уже представляю, каким бы я хотел быть».
– Хорошо, Нико. Покажи мне.
Нико фыркнул. Взял в руки маркер. Оглядел стопку бумаги, которая не была стеной и из которой никогда не появится на свет «Герника». Но по крайней мере никто не пройдётся по ней валиком с белой краской.
37
Нико нарисовал море и скамейку на пристани. Он уже рисовал это дважды, поэтому ему было несложно. Зато Хаус увидит, как хорошо он рисует. Даже если его не волновало, хорошо ли рисовал Нико или нет. Он просто попросил Нико рисовать, и Нико водил маркером, не думая о формах и фигурах.
Он хотел изобразить настоящего себя или хотя бы того, кем он хотел стать. Он рисовал и позволял рисунку расти на листе бумаги, следовал за своей рукой, которая в такие минуты жила своей жизнью.
И вскоре Нико заметил, что эти формы и фигуры превращаются в Клаудию. Рука автоматически рисовала девушку. Клаудию и её солнечно-лимонное платье, Клаудию и её нежные руки, Клаудию и её губы, в которых солнце и лимоны встречались и превращались в нектар. Клаудию, которая смотрела на заходящее солнце. Клаудию, которая оборачивалась с улыбкой. Клаудию, Клаудию, Клаудию. Самую настоящую и глубокую часть его души. Клаудию. Его лучшую часть.
38
Нико вернулся домой и продолжил рисовать. На стене. Он нуждался в воздухе и пространстве, должен был выплеснуть свои рисунки, которые задыхались на бумаге. Он продолжил рисовать Клаудию и себя рядом с ней, церковь на холме. Снова Клаудию, сидящую на балюстраде, которая его обнимала, прижимала к себе и целовала. Но чем дальше рука бежала по стене, тем больше утолщались линии. Сгущались тени – леса, деревьев, неба, которое темнело и превращалось в ночь. Чёрные тени волка, того неподвижного зверя, который смотрел на Нико из травы.
