— Не надо, умоляю… — выдыхаю, без всякой надежды быть услышанной. Чувствуя, как горло снова сжимается, не давая мне дышать.
— Успокойся. Не трону. Сейчас, — доносится до меня, будто сквозь пелену. Но это, наверное, просто мне кажется…
* * *
Тигр.
Придерживая ее ногой, снимаю футболку, подымая руки. Как тряпичные, ей-Богу. Не так я, в конце концов, над ней и поизмывался, чтобы в обмороки тут грохаться, как нежная барышня! Хотя… Может и правда, слишком для нее оказался большим? Первый раз, все-таки…
Бля, знал бы, — конечно, вообще бы не трогал. Но — кто ж мог знать? Что в таком дерьме девчонка девственницей окажется?
Нет, — лучше об этом вообще не думать, не вспоминать, пока снова ярость не нахлынула.
Раздвигаю ноги, вымываю оттуда засохшую кровь, развожу пальцами нижние складки, вымывая начисто. Санитар, мать его, ну просто!
Девчонка дергается всем телом, когда я проникаю пальцем вовнутрь.
— Тшшшш… — дую на ее лицо, — блядь, откуда во мне эта идиотская к ней жалость? И желание успокоить вместо того, чтобы дать насладиться всем тем, что заслужила? — Я только проверю, все ли в порядке.
Не знаю, слышит ли она меня, но расслабляется и тело, было напрягшееся, снова обмякает. Только вздрагивает, пока я ощупываю у нее там все внутри, слегка меняя угол и продавливая стенки.
На пальце и руках крови нет, значит, обошлось без разрывов и кровотечений.
Сам не понимаю, почему облегченно вздыхаю, — какая мне бы, на хер, разница?
Нет, заложено просто что-то такое в мужском естестве, — что-то, что говорит нам о том, что силу мы должны прикладывать только к тому, чтобы защищать и оберегать их, мелких и слабых, — и вот это естество прорывается наружу, — жалея, протестуя против того, чтобы причинять боль. Несмотря даже на то, что сука, — а девчонка все-таки. Несмотря на всю логику, по которой рвать бы ее и рвать.
Ладно, — с главным вопросом я разобрался. Не порванная. Тогда с каких херов она тут в отключку мне впадает?
Вымываю грудь, намылив, — и сам хмыкаю, понимая, что стараюсь сильно не прижимать мочалкой. Следы она оставляет на ее белоснежной коже. Нежная. Слишком нежная девчонка. И сладкая, — ее аромат забивается в ноздри, — и хочется его все больше и больше. Втягивать, пить, напитаться им, — настолько хочется, что даже заставляет забывать, кто она на самом деле.
Вот, наверное, в чем дело. Запах этот ее сладкий. Нежный. Будоражащий. Я ведь, как зверь, — на запахи, на инстинкты реагирую больше, чем на остальное, — всю жизнь таким был, сколько себя помню. И никогда не чуял такого запаха, — чтобы прижать к себе и нежно гладить и хотеть до одури одновременно. Ни разу, — а их у меня было… За сотню, так точно. Только кто бы их считал?
Нежность, бля! Откуда вообще это слово? Да я такого бреда за всю жизнь свою не чувствовал!
Но этот запах веревки из меня выкручивает, непонятно, что делает, и в груди что-то переворачивает.
Вот что остановило меня, наверное, чтобы в первого же раза девку не придушить. Запах ее этот сумасшедший. Не рвать захотел, как собирался, а рукой провести, ласкать ее нежно…
Прижимаю к себе сильнее, чтобы сзади ее обтереть, — и дурею, только ноздри раздуваются и стояк сумасшедший, бешенный, до боли.
Блядь, вроде же еле уже касаюсь, — так чего она дергается и начинает стонать?
Разворачиваю к себе спиной, — и просто охреневаю.
Вот оно, откуда, а не разрывы внутри нее.
Вся спина на хер со сдертой кожей, — и как я в камеру сразу не заметил?
Разбухла вся и горячая, пульсирует под пальцами.
Поганые раны. Самые мерзкие. От глубоких вреда меньше, чем от таких. Тут и заражение, и все, что хочешь пойти может. Но, блядь, — думал ли я тогда о коже? Да ни о чем я на хрен думать тогда не мог!
Еще немного подержав под струями воды, чтобы каждую пылинку с нее вымыть, снова подхватываю на руки, заворачивая в полотенце.
Она снова вздрагивает, а я рукой дернуть боюсь, чтобы не задеть ее израненную спину. Каждый стон ее зубной болью отдается. Нет, блядь, — не для таких я задач, чтобы девчонок наказывать! Вот Маниз срал бы, кто перед ним, — девчонка или ребенок. По херу. У него разговор короткий. А я… Не привык. Только с отморозками умею разбираться. И их, пигалиц, от уродов всяких отбивать, — еще с детдома привык. И по херу, что они были старше, выше и их было больше. Отбивал — до крови, до выбитых зубов, до красных звезд перед глазами от ударов в голову. Там не разбирались, — старшие девок хватали, драли, — и даже на крики никто не реагировал. Не слышали их воспитатели, бля.
— Шшшшш — снова очнулась и заерзала. — Потерпи сейчас. Будет больно.
Укладываю животом на кровать, а она извивается, уползти пытается.
— Тихо, — рефлекторно дергаю на себя ее бедра, и, блядь, как-то само по себе простреливает в паху. — Тихо, сказал! — прижимаю к себе сильнее, чувствуя, как дергается все под мокрыми штанами. Блядь, — ну просто невозможная девчонка, другая бы сидела тихо и молчала, а эта… Мало того, что вожусь с ней вот уже битый час, так еще и выкручивается.
Извивается, как уж, половиной тела, — молча, только пыхтит упорно. И замирает, снова начав содрогаться, — а я, блядь, так уже и вижу ее беззвучные слезы, хоть и голову опустила.
— Света, — стараюсь говорить как можно мягче, но, блядь, ее трепыхающееся тело, прижатое к моему члену, располагает к этому меньше всего. Получается какое-то хрипение, от которого она снова дергается, как рыба, оставшаяся на берегу без воды. — Я тебя что сейчас, — бью? Или ты валяешься в подвале, а по тебе ногами топчутся? Чего ты дергаешься? Захотел взять — взял бы уже, и никакое дерганье тебе не поможет.
А я, между прочим, хочу! Блядь, пиздец просто, как хочу, — особенно теперь, когда она все передо мной такая раскрытая! И запах этот ее одуренный, — уже оттуда, снизу, не от кожи, а от разведенных передо мной ног! Сумасшедший запах, от которого сейчас, блядь, захлестывает еще сильнее, чем тогда от ярости! Но я же — сдерживаюсь! А она тут — извивается, провоцирует, с катушек сносит!
Сам не замечаю, как рука опускается ниже, поглаживая с внутренней стороны ее бедро.
Распахиваю двумя пальцами ее губки, прикасаюсь к складочкам, — нежные, розовые, ароматные. Такие сочные, что начинаю рвано дышать, — на вкус их попробовать хочется. Сжать губами и полоснуть зубами, — чтобы дернулась, чтобы снова начала стонать и извиваться, — только не от страха, не от ужаса этого своего дурацкого, а от страсти.
Прижимаю тугой бугорок клитора, дергаясь вперед. Блядь, какая же нежная, какая сладкая! Обо всем забываю…
Она всхлипывает и оседает на кровати, обреченно уронив голову в подушку и закрыв ее руками. Бляяяядь!
Снова включается сознание, напоминая, кто она и что у нас здесь происходит. Бросаю ее ноги, приказав не шевелиться, — на этот раз уже не дергается, слушается. Обхожу постель и хватаю ее за подбородок, заставляя поднять голову, посмотреть на меня. Так и я думал, — слезы по щекам катятся. И ужас этот снова в глазах.
