— Из-за чего?
Иззи пожала плечами:
— По одной простой причине — я ничему не научилась. То есть не совсем так. Я смогла подсмотреть парочку приемов, пока он работал, но он и не пытался меня чему-то научить. Я всего лишь позировала для его картины. Вот и всё.
— Он собирается написать твой портрет? — Иззи кивнула.
— Ну что ж, это своего рода успех, не так ли? Быть увековеченной самим Рашкиным и всё такое.
— Думаю, да. Но он ни единым словом не выразил своего отношения к моим работам. — Иззи взглянула на подругу. — А я чувствовала себя крайне неловко. Знаешь, он открыл дверь на мой стук и даже не поздоровался. Он только приказал мне раздеться и начал писать.
У Кэти удивленно приподнялись брови.
— Даже и не думай! — предостерегла ее Иззи. — Отношения остались сугубо деловыми. — При одной мысли о возможных прикосновениях Рашкина у нее окаменело лицо. — Но я при этом очень странно себя чувствовала, даже не знаю, как сказать. Скорее всего униженной.
— Но почему? Не считаешь же ты унизительным труд ваших натурщиц в рисовальных классах?
— Нет, конечно нет.
— Тогда в чем проблема? — спросила Кэти.
— Даже не знаю, как тебе объяснить, — произнесла Иззи. — Мне показалось, он заставил меня снять одежду не только для того, чтобы получить обнаженную натурщицу, а еще и намеренно заставил сделать то, чего мне не хотелось. Он устанавливал свою власть.
— Хотел лишить тебя собственной воли? — Иззи снова кивнула:
— Но в этом не было ничего из области отношений между мужчиной и женщиной. Здесь нечто более глубокое. Рашкин немного поговорил о понятии избранности — в отношении художников, но я поняла, что его представления затрагивают все стороны жизни. Он ведь даже не спросил мое имя.
— Похоже на заранее подготовленную ловушку.
— Нет, — возразила Иззи и в течение нескольких секунд снова обдумывала ситуацию. — Больше похоже на то, что по его понятиям только персона Рашкина заслуживает внимания; всё остальное рассматривается исключительно через его собственное отношение.
— Прекрасно! Ты только что нарисовала классический портрет психопата.
— Или ребенка.
— Так ты считаешь, что он может быть опасен?
В памяти Иззи всплыло ощущение страха, сопровождавшее ее всё утро в мастерской художника. Сейчас, по прошествии некоторого времени, отношение к ней Рашкина казалось несколько оскорбительным и вызывающим, но не угрожающим.
— Нет, — ответила она. — Я просто разочарована.
Кэти сочувственно улыбнулась:
— Ну, мне кажется, я понимаю причину этого разочарования, особенно если учесть твое восхищение его работами. Иногда такое случается при встрече со знаменитыми мастерами — они оказываются не такими, как мы ожидали. Выясняется, что их работы дают нам неправильное представление.
— Но мы и сами можем ошибаться в своих ожиданиях.
Кэти согласно кивнула:
— Выходит, что тебя больше не привлекает перспектива брать уроки у Рашкина, я права?
— Ну, наверно, так было бы легче для меня.
— Ничто по-настоящему ценное не дается легко, — произнесла Кэти и тут же поморщилась. — И кто только выдумает такие нравоучительные высказывания?
— Писатели вроде тебя.
— Нет, в этом ты меня не можешь упрекнуть.
— Но зато эти слова правдивы, — сказала Иззи. Кэти снова кивнула:
— Так как же ты собираешься поступить?
— Я думаю, будет нетрудно изменить расписание занятий, чтобы освободить утро.
— Из чего я могу сделать вывод, что ты и дальше будешь посещать студию Рашкина.
Иззи улыбнулась:
— Ну я же должна дать ему возможность закончить портрет, правда? А после этого Рашкин обещал начать мое обучение, так что рано или поздно я своего добьюсь
— Удачи тебе, — только и ответила Кэти.
VII
Ньюфорд, октябрь 1973-го
— Нет, нет, нет! — закричал Рашкин.
От громкого скрипучего голоса, заполнившего студию, Иззи невольно съежилась.
— О боже, ты безнадежна.
Иззи уже целый месяц каждое утро поднималась в студию. Но если ей самой был виден явный прогресс в работе даже за столь короткое время, от своего учителя она не слышала ни единого слова одобрения. По его мнению, она не могла сделать ни одного правильного мазка. Ее работы становились не лучше, а хуже. Она недостойна даже мыть кисти и подметать мастерскую настоящего художника, несмотря на то что именно этим она занималась каждый день, кроме того, готовила обед для них обоих, делала покупки и выполняла еще множество разных мелких поручений.
— О чем только ты думаешь? — продолжал Рашкин. — Ведь вся проблема именно в этом? Ты не умеешь думать.
И до сих пор он не спросил, как ее зовут.
— Любое насекомое способно лучше выполнять инструкции, чем ты.
— Я... я пыталась следовать вашим указаниям, — заикаясь под его пристальным взглядом ответила Иззи.
— Ты действительно пыталась? Ну тогда тебе лучше оставить свои попытки и подумать о какой-нибудь другой карьере. О чем угодно, только не об искусстве. Можешь выбрать любую деятельность, лишь бы она не затрагивала ту часть твоего мозга, которая отвечает за выполнение простейших инструкций.
Рашкин сорвал полотно с ее мольберта и швырнул его через всю комнату. Иззи с тревогой смотрела, как холст задел стоящие у стены картины художника и они, одна за другой, стали падать на пол. Не обращая внимания на беспорядок и возможные повреждения собственных произведений, Рашкин выхватил из-под ног девушки загрунтованное только сегодня утром новое полотно и повесил его на мольберт. Потом вырвал у Иззи кисть.
— Посмотри сюда, — скомандовал он, показывая на установленное перед мольбертом зеркало. Он подтолкнул ученицу вперед, чтобы ее отражение оказалось прямо перед глазами. — Что ты там видишь?
— Себя.
— Нет. Ты видишь фигуру, облик, и ничего больше. Чем скорее ты перестанешь соединять увиденное со своими собственными представлениями, тем легче тебе будет сосредоточиться на размерах и оттенках того, что ты действительно видишь, и тем скорее ты добьешься успеха.
Рашкин замолчал. Несколько минут он рассматривал ее отражение, а потом быстрыми, четкими движениями стал обозначать на холсте контур. Не больше дюжины мазков, и на полотне перед глазами Иззи предстал вполне узнаваемый образ. Но фигура на картине казалась окутанной облаком тумана.
— Ну а теперь что ты здесь видишь? — спросил Рашкин.
— Себя?
