Миша, дорогой! Берегите отца, дышите на него. Вдыхайте его. Это лучший аромат уходящей эпохи. Это, как старинные духи, оставшиеся в хрустальном флаконе. Их уже не выпускают, а мастера-парфюмеры, знавшие секрет, все перемёрли. Однажды, давно, в середине 80-х, в Переделкине, в продуктовом магазине, я встретил Вашего батюшку. Я был с юной дэвушкой и поприветствовал Ширвиндта: «Добрый вечер, Александр Анатолич! Как поживаете? Какими судьбами здесь?» А батюшка Ваш в момент просёк ситуацию и подыграл мне: «Мой дорогой! Как я рад видеть вас снова! Почему не приезжаете в гости?» И т. д. Моя дэвушка была сражена наповал и уступила мне в этот же вечер без каких-либо предварительных танцев.
P.S. Ширвиндта до этого лично не знал и представлен ему не был.
Миша, это почти шедевр. Как красиво в наших возрастах (я твоего возраста) стоять и общаться с отцом (я думаю, 99 процентов мужиков тебе завидуют). Папы были умнее и правы. Но мы это поняли, когда яйца поседели. Вы счастливейшая семья.
YouTube-канал «Съедобное – Несъедобное с Михаилом Ширвиндтом»Если у нас дома стоит бутылка и на ней написано «Сироп», то там может быть ацетон. Это очень опасно. Как-то внучка Саша привезла кусок мяса и какую-то бутылочку. Я утром встаю немножко усталый, вижу бутылку с надписью «Кисель клубничный». Думаю: ой, сейчас клубничного кисельку выпью. Делаю глоток. А это, оказывается, подсолнечное масло.
Но подсолнечное масло – не так страшно. Я снимался у Лёнечки Гайдая в фильме «Инкогнито из Петербурга» по мотивам пьесы «Ревизор». Толя Папанов играл городничего, Сергей Мигицко – Хлестакова, я – лекаря Гибнера. Это были годы полной голодухи. Гайдай сказал: «Я бутафорскую еду снимать не буду». На «Мосфильме» накрыли огромный стол для съемок сцены застолья у городничего. На столе возникли осетр, поросенок, нарезка – все настоящее. Но нельзя было сказать: «Мотор!» – и запустить голодную массовку, переодетую в чиновников, – она оставила бы пустыню. Тогда пришел реквизитор с маленькой леечкой – как для полива Анютиных глазок – и керосином залил всю эту красоту. Какой был запах! Лежит огромный осетр и воняет керосином. Мы все делали вид, что закусываем. Снимали пять дублей. Массовка тупо смотрела на поросятину, а откусить не могла. Вот что значит правдивое искусство.
Я скептически отношусь ко всем находкам по линии питания, долгожительства, а также антиалкогольной и антиникотиновой направленности. Например, я помню, как мой друг, фантазер Аллан Чумак мрачно сидел у водопровода, оттуда лилась вода в бутылки, которые ему приносили взволнованные идиоты, и он эту водопроводную воду пассами заряжал, после чего она становилась целебной и чуть ли не святой. Он сам делал вид, что верит в это, и даже забывал о существовании людей, которые знают, что это шарлатанство. Однажды мы пересеклись в Риге в какой-то гостинице, где он был окружен смотрящими на него как на божество клиентами. А в Латвии продают знаменитый «Рижский бальзам» в глиняных колбах. Когда я его вижу, у меня уже начинается изжога. Чумак заявил, что этот бальзам превратит в воду, а чтобы не возникло сомнений, пригласит нейтрального и неверующего человека – меня. Я ему сказал: «Я это в рот не возьму». Он шепчет: «Я тебя умоляю». Надо было пригубить эту черную сладкую тормозную жидкость, которая, как кинжал, входит в организм, и сказать: «Вода». Пытка была страшная. Но так как я любил Аллана и понимал, что это его заработок, пришлось этюд сыграть. За что потом я с него взыскал все что мог.
Но иногда нарываешься на человека, который действительно удивляет. Много лет назад мы поехали в Жуковский, чтобы на местном стадионе поучаствовать в каком-то зрелище типа «Спорт, кино, счастье, любовь, социализм». Поехали таким составом: Нонна Мордюкова, диктор Виктор Балашов, я и еще кто-то. За нами прислали «Москвич-401». Двухметрового Балашова воткнули вперед, а мы втроем приютились друг на друге сзади. У меня тогда начинала болеть коленка. Сейчас-то она просто не проходит, а тогда только начинала болеть. Когда мы проехали 50 километров, я вылезти не смог, меня вынимали. Балашов подошел к моей кривой коленке, провел два раза рукой, я встал и пошел.
Позже с тем же Балашовым и тем же фестивалем «Социализм, счастье, любовь и голуби» мы были уже где-то далеко, в каком-то Криводрищенске. Проснулись утром после ночного приема в Криводрищенском горкоме партии. А жили мы в пансионате прямо над стадионом, на котором проводилось шоу. И когда я подошел к окну, то увидел, что в 7 утра по стадиону ходит Балашов, собирает одуванчики и ест их. Пока мы пытались залить горкомовский банкет пивом, он там пасся и съел полстадиона одуванчиков. Так он – всю жизнь (ему сейчас 95 лет). И тут я усомнился в своей закривленности относительно чудес.
Есть привычки, которые стали приметами. Например, я делаю все кратно пяти. Это очень обременительно. По молодости легко было все делать кратно пяти, а сейчас уже тяжеловато. Но какие-то навыки остаются. Допустим, глотки. Нельзя пить залпом и не считая. Нужно делать пять глотков. Но водку глотками не пьют. Тогда залпом глотаешь рюмочку водки и запиваешь четырьмя глотками воды. Получается все равно пять. То же самое со ступеньками. Раньше бегали по ступенькам – вниз и наверх, не считая, а сейчас, когда каждая ступенька – проблема, их надо считать. Очень важно, чтобы получилось пять, десять или пятнадцать ступенек (о двадцати речи нет – не влезешь). Если вдруг получается четыре или восемь – это плохая примета. Но, в отличие от глотков, количество ступенек от тебя не зависит. Когда придумывают приметы и говорят: «Я верю в приметы» – вранье. Можно верить только в свои привычки, которые стали приметами.
