От восторга у девушки перехватило дыхание. Она не видела ничего кроме города и неба. Не видела, как незаметно исчез невзрачный человек в рясе, забыла о существовании Ламерти, стоявшего рядом. Но тот, давши ей пережить первое потрясение, решил напомнить о себе.
– Нравится? Вы должны оценить мою галантность. Вчера я услышал о вашем желании побывать на крыше Нотр-Дам и сегодня вы уже тут.
– Благодарю вас. Не в первый раз вы уже удивляете меня. Ваша доброта…
– Мы оба знаем, что я отнюдь не добр, – прервал ее Арман.
– Пусть так. Но сегодня вы совершили поистине доброе дело!
– Тогда помяните меня в своих молитвах, мой маленький ангел.
– Всенепременно!
Они замолчали. Эмильенна буквально впитывала в себя открывающийся вид. Она дышала ветром, поглощала глазами небо, где постепенно гасла розовая полоса заката, и рядом с месяцем появилась первая вечерняя звезда. Смотрела с любовью и болью на дома Парижа, на Сену, на людей, снующих, как ни в чем ни бывало, по своим делам в этом разрушенном перевернутом мире. Если в один прекрасный день ее голова упадет со ступеней гильотины, то вечер того дня не станет от этого менее прекрасным. Закат так же погаснет, звезда так же взойдет, в окнах домов так же зажгут свечи, а люди…Люди будут так же спешить домой от булочника, готовить ужин, ругаться с супругами. Может быть, какая-то минута за ужином даже будет посвящена обсуждению казни красивой девушки. Хотя вряд ли. Слишком уж заурядным явлением стали казни, чтобы обсуждать их. То ли дело максимум, введенный Робеспьром на продукты и плату рабочих.
Пока Эмили, предаваясь печальным философским размышлениям, любовалась видом Парижа, Арман любовался ею. Ветер, играя, откинул волосы с девичьего лица, глаза, устремленные вдаль, сияли, но словно застыли на одной точке, было видно, что мысли ее витают далеко отсюда.
– О чем вы задумались?
– О свободе, о покое, о вечности, – Эмильенна отвечала, не отрывая взгляда от пейзажа, и не поворачивая головы.
– Иными словами, о смерти?
– Да, – просто ответила она.
– То есть я вам настолько не нравлюсь, что вы готовы предпочесть смерть моему обществу? – этот вопрос заставил ее наконец оторваться от созерцания города и неба и повернуться к собеседнику.
– Будто бы вам не все равно нравитесь вы мне или нет? – вопрос девушки прозвучал довольно жестко. Эмильенна пожала плечами и вновь отвернулась.
– Почему вы думаете, что мне должно быть все равно?
– Какое вам дело до мнения о вас человека совершенно безразличного?
– Вы считаете, что безразличны мне? – в голосе Армана слышалось удивление.
– Абсолютно в этом уверена! – девушка вновь смотрела вдаль, а не на собеседника. Может быть, оттого ей так просто было прямо высказывать то, что она думала.
– Удивлен, что вы такого низкого мнения о себе. Неужто вы думаете, что не можете зажечь в сердце мужчины интереса к своей особе или даже огня чувств?
– Только не в вашем! Дело не во мне, а в вас. Вы ведь не способны интересоваться никем кроме самого себя, любить кого-то, кроме себя.
– А вы полагаете, что уже так хорошо меня изучили? Думаете, что знаете меня лучше, чем я сам? – Ламерти пристально смотрел на девушку, хоть та и не поворачивала головы.
– Я бы не стала этого утверждать, хотя знатоки человеческой натуры полагают, что со стороны порой лучше можно судить о человеке, чем он сам о себе судит. Но, думаю, в этом случае вы вряд ли найдете что возразить мне. Разве я не права?
– Если и правы, то лишь отчасти. Вы проницательны, и все же, пока не до конца разобрались во мне. Я соглашусь с вами в том, что не могу любить другого человека, но и себя самого, надо полагать, я также не способен любить. Я могу потакать своим желаниям, добиваться своих целей, невзирая ни на что, но все же это вряд ли можно назвать любовью к себе.
– Да, пожалуй, – задумчиво согласилась Эмильенна. – Любовь всегда возвышает человека над собой, неважно любовь эта к себе или к другому. В слепом же потакании собственным прихотям и страстям нет истинной любви, лишь суетное себялюбие. Странно, что вы это тоже понимаете.
– Я понимаю. Я отлично знаю себе цену, не заблуждаюсь на сей счет, не лицемерю и никогда не стараюсь казаться лучше, чем есть. И все же…– Арман взял девушку за подбородок, повернул ее лицо к себе и заглянул в глаза. – Я хотел бы знать нравлюсь я вам или нет?
– Вам ответить честно?
– Сегодня вы удивительно честны и откровенны со мной. Продолжайте в том же духе.
– Возможно, вам покажется странным, но именно сейчас вы нравитесь мне больше, чем за все время нашего знакомства.
– Это из-за романтического настроения, которое навеивает Нотр-Дам?
– Если он и навеивает особое настроение, то не только мне. Вы сейчас тоже не такой, как обычно.
– А какой? – разговоры о самом себе всегда были приятны Ламерти, как любому эгоисту, но в данном случае им владел особый интерес.
– Задумчивый, спокойный, не добрый, но и не злой. Мне не страшно рядом с вами. Впервые не страшно.
– Это еще почему? – Арману нравилось внушать девушке трепет, и он не желал так легко расставаться с этой ролью.
– Я сама точно не знаю, просто чувствую. Вы хотели честности с моей стороны. Я не лгу, но могу заблуждаться, – Эмильенна с нежностью провела рукой по страшной каменной морде химеры.
– Я похож на нее? – проворчал молодой человек.
– Отчего вы так решили? – удивилась девушка.
– Такой же ужасный, но спокойный и настроенный на созерцание.
Эмили улыбнулась сравнению. Улыбнулась оттого, что нашла его удивительно метким. Чудовище подпирало лицо руками и задумчиво смотрело вдаль. Оно не внушало ужас, напротив, скульптор удивительно передал в нем настроение, схожее с тем, в котором пребывали Арман и Эмильенна.
– Это все собор, вы правы, – тихо проговорила девушка. – Нельзя находится на крыше Нотр-Дам и оставаться таким же, как внизу. Здесь мы ближе к Богу. И вы тоже, хоть и не осознаете этого.
– А вы, несмотря на ваш ум, полагаете, что чем выше, тем ближе к Богу?
– О, нет! К Богу нас приближает не расстояние до неба, а величие его творений – самого прекрасного города в мире, который открывается нам с крыши самого прекрасного собора. А еще ветер, небо, звезды, облака…Все мирские заботы и тревоги остаются внизу, здесь мы заглядываем в глаза вечности, а потому и меняемся. Пока мы здесь – мы другие. Как бы я хотела никогда не спускаться!
– Возможно, я бы тоже этого хотел, – самое удивительное, что сказано это было искренне.
Однако внезапно совпавшим желаниям молодых людей не суждено было сбыться. Маленькая дверка, ведущая на крышу, открылась, и перед ними вновь предстал служитель в рясе.
