Надежда кастильского трона! Врачи сказали, что это был мальчик, и вынесли им в простынях окровавленный кусок плоти, в котором с трудом угадывалось что-то, похожее на человеческое существо…
Еще одно искупление? Смерть забрала Исабель, Хуана, кроху Матиаса и вот теперь — новорожденного внука… Гибли наследники. А когда чуть утихала скорбь, обдавал холодом страх: королевство, которому они посвятили труды всей своей жизни, после них прекратит свое существование. Фердинанд хорошо представлял себе такую свою Кастилью — разоренную, распавшуюся и растащенную на части, ставшую легкой добычей загребущих рук французских королей.
Они облеклись в глубокий траур. Вся Кастилья оделась в ropas de luto[196]. И только события не менее трагические, заставившие злословить и сплетничать об их семье всю Кастилью и всю Европу, вынудили их снять его.
А потом на голову свалилась еще одна беда — мавры в Гранаде отказывались креститься. Талавера был слишком мягок. Да, все это прекрасно — христианские приюты для арабчат, оставшихся во время войны без родителей, монастыри для обращенных женщин… Но со времени взятия Гранады прошло почти семь лет, а большинство населения все равно оставалось мусульманским.
Многие продолжали говорить на арабском, не есть свинины, женщины закрывали лица. А ведь казалось, что уж семи-то лет наверняка достаточно, чтобы сделать Гранаду христианским городом, чтобы и памяти о мусульманских годах не осталось!
А Талавера — все о своем: что обращение — дело тонкое, речь идет о человеческих душах, тут спешить нельзя, что обычаи людей нельзя поменять в течение жизни одного поколения, что перевоспитывать взрослых трудно, что надо направлять усилия на подрастающее поколение, их надо воспитывать христианами.
Изабелла тоже вдруг как-то размягчилась, и даже сказала, что, может быть, Талавера в чем-то и прав. А он, Фердинанд, считал, что пора оставить эти сантименты — раз живут теперь в христианской стране и стали подданными католических королей, так пусть и ведут себя соответственно! И при чем тут «воспитывать»? Речь ведь идет — о крещении! Нерешительность в вопросах веры — это крайне вредно, можно многое испортить!
Но, скорее всего, Талавера был плохим миссионером и неубедительно объяснял преимущества истинной веры. Да и стар он уже был для таких дел…
Они с Изабеллой старались по-хорошему, уже и налоги обращенным снизили, и Инквизицию не стали сразу в Гранаде учреждать, и даже денежное вознаграждение ввели для новообращенных — все равно дело шло медленно. Пока не пришел кардинал Тиснерос.
Вот у него сразу получилось! Суровый аскет-францисканец к Рождеству 1500 года, всего за несколько месяцев, обратил целых три тысячи человек, в десять раз больше, чем удалось Талавере за все семь предыдущих лет! Ходили, правда, слухи, что его монахи похищали у родителей необрезанных младенцев и крестили их, чтоб тогда у родителей не было выхода, но это, скорее всего, были просто слухи.
Однако, возможно, Тиснерос и впрямь слегка перегнул палку. Особенно — приказав звонить в колокола день и ночь не переставая, пока оставшиеся необращенными мавры не придут в церковь Христа, и также тем, что велел свалить на площади в большую кучу и сжечь тысячи тысяч этих разрисованных бесконечными узорами магометанских книг.
Но Тиснеросу так хотелось превзойти Талаверу в глазах Фердинанда и Изабеллы… Именно из-за его рвения потом начались такие мятежи мавров, что королю пришлось лично вести на Гранаду войска, и целые кварталы на холмах Альбасин и Сакрамонте были объяты огнем.
Мятежники забросали камнями губернатора Тендиллу и его семью — у него был на Альбасине дом, и он пытался вывести с мятежного холма жену и своих девочек. Говорят, толпа окружила их, и полетели камни. Алькальд заслонил собою жену и дочек и был ранен, и тогда ему на помощь пришел Талавера — безоружный и без всяких доспехов. Талавера встал перед погромной толпой, и… Что уж он такое сказал — неизвестно, но его мавры… послушали. Так алькальд и его семья остались в живых.
И все же тогда уже стало ясно, что христианами гранадцы подобру не станут. К тому же отказавшиеся креститься пагубно влияли на обращенных — в общем, все так же, как и с евреями. И пришлось издать в Севилье эдикт, как и с теми… Времени им дали два месяца — креститься или быть выдворенными. Вот только условия выдворения были теперь построже. Нет, старое правило, согласно которому забрать с собой разрешалось только то, что можно было унести в руках, и никакого золота и серебра — оставалось, но вот покинуть Испанию им разрешалось только из одного порта в Стране Басков, и капитаны каравелл были строго предупреждены: ни при каких обстоятельствах не высаживать беженцев там, откуда они легко могли бы попасть в Северную Африку или Турцию, — чтобы не повторилась та ошибка, какая была совершена с евреями, когда изгнанные только усилили другие мусульманские страны.
Также в небольшом бискайском порту легко можно было проследить за их отправлением и проверить, не берут ли они с собой оружие или другие запрещенные вещи. Фердинанд и Изабелла ожидали, что теперь-то дополнительные сложности отбытия и явные преимущества крещения заставят огромное число мусульман стать на путь истинной веры. Но все эти два месяца мусульмане тащились нескончаемыми молчаливыми караванами, везя в телегах стариков, женщин с младенцами — через всю Испанию на север… Говорят, путь этих «караванов» прозвали Camino de las Lagrimas — «Дорога Слез». Фанатическое упрямство!
Фердинанд был в Бискайе однажды. И теперь, когда подумал о море, о кораблях, это всколыхнуло еще одну застарелую боль.
Младшая дочь Хуана не писала им ни слова целых шесть лет — с тех пор, как вышла замуж за Габсбурга Филиппа Красивого и стала эрцгерцогиней Австрийской. Она уплыла по штормовому морю из порта Ларедо в Бельгию, даже не оглянувшись с палубы в сторону родной земли и не помахав рукой стоявшим со свитой на берегу родителям. Это больно ранило Изабеллу. Но Фердинанда ранило еще больше, потому что Хуана была его любимицей и его гордостью — она была не только замечательная красавица, самая красивая из дочерей, но и лучше остальных усвоила латынь, и вообще любые языки выучивала быстро и без всякого труда. И так похожа она была на его горячо любимую покойную мать, что он называл дочку «моя маленькая мама».
Нет, он не мог понять: почему дочери даже на родителей тогда не оглянуться? Прежде не понимал, но теперь ему все было ясно… Уплыла, и шесть лет — ни строчки! Даже когда умерли брат, а потом, от родов, сестра — ничего. Даже тогда…
Уже родилось у Хуаны с Филиппом двое детей — мальчик Карл и девочка Изабелла, но король и королева Испании узнавали обо всем только от своего посла во Фландрии дона Матиенсо. Он же и сообщал им, что далеко не все ладно с новой жизнью Хуаны и ее замужеством. Отчеты о свадьбе были какие-то странные, как будто от них старались что-то скрыть.
Так никогда и не узнали Изабелла и Фердинанд, до какой степени скандальной была первая встреча их дочери и ее жениха в бельгийском Льере. Филипп без всяких церемоний вошел прямо в покои своей только что прибывшей невесты, взял ее пальцами за подбородок, чтобы хорошенько рассмотреть лицо. А потом повернулся к своим и ее придворным и привел всех в ужас приказанием, чтобы их обвенчали немедленно и привели ее к нему вечером в опочивальню, поскольку невеста ему весьма по вкусу.
