Камда повернулся: к нему торопился Курансуур, и лицо его выражало тревогу. Значит, случилось что-то очень важное, настолько, что всегда невозмутимый Курансуур даже не жалел коня, нахлестывая его камчой.
Камда поднял руку, давая знак тысячникам, что время битвы еще не наступило. Развернул коня навстречу Курансууру. Курансуур доложил, задыхаясь:
— Гонец каана найден на перевале, там, где мы были два дня назад. Он полумертв от ожогов снега. Передал: в ставке каана собирается великий курул.
Камда напрягся:
— Где гонец?
— Его везут сюда, мне передали эстафетой.
— Веди, — коротко приказал Камда и хлестнул коня. Не ожидавший удара могучий жеребец коротко заржал, и с места пустился в галоп.
* * *
Пока аххумы выстраивали линии вдоль берегов, устанавливали камнеметалки, отводили резервы, хуссарабы все так же неподвижно стояли напротив, на расстоянии полета стрелы. Они не делали попыток захватить мост, не стреляли, и даже не завязывали словесной перепалки, как бывает перед схваткой.
Просто молча стояли, и рассеивающийся туман открывал их во всем великолепии.
Это были вовсе не варвары, как думали многие аххумы. Это были воины, в надежном и красивом защитном вооружении, в шлемах с волосяными хвостами, с разноцветными нашивками, разграничивавшими сотни и десятки.
Туман отлетал полосами и клочьями; командиры приказали выдвинуться вперед лучникам, но тетивы ослабли от сырости. Для дротиков расстояние были слишком большим.
Тогда Музаггар велел просто ждать. И сам первым с кряхтеньем опустился на барабан, поставленный на взгорок сразу за первой линией.
В просветы сонно выглянуло солнце, и густой пар повалил от реки; но тучи тотчас же снова затянули просветы, небо потемнело и опустилось, и прилегло на землю — вновь сгустившимся туманом.
И, будто все это происходило во сне, Музаггар зачарованным взглядом следил за тем, как в уплотняющихся полосах тумана тают зыбкие блики на шлемах неподвижных хуссарабов; потом туман скрыл и их самих.
Они потонули в белесом полумраке.
Когда спустя некоторое время вновь выглянуло солнце и туман едва не подпрыгнул ввысь, прянув от земли — противоположный берег был пуст. Хуссарабы исчезли.
УШАГАН
Город, казалось, затаился; только что кипел бой у восточной стены и в гавани, только что отряды невиданных воинов в мохнатых шапках и шлемах с пучками волос на шишаках неслись по городу, — и внезапно стало тихо.
Тишина продолжалась долго. Не кричали даже петухи, не блеяли козы. В этом городе никогда еще прежде не бывало такой тишины.
Давно наступило утро, а тишина продолжалась, и могло показаться, что в городе действительно не осталось ни одного живого существа.
В гавани тоже было тихо. Даже чайки, напировавшись вдосталь, молчали. По набережной ходили женщины, поднимая мертвых и раненых. Мертвых несли в тень, складывая рядами под стенами портовых складов, раненых поили водой и грузили на повозки, запряженные ослами и быками — все лошади в городе давно уже были реквизированы армией.
— Вот еще один живой, — сказала монашка в серебристо-белом одеянии; две рабыни склонились над хуссарабом, у которого в груди торчал наконечник стрелы.
Рабыни подняли его и положили на простые крестьянские дроги, рядом с ранеными аххумскими воинами. Ослик прядал ушами, отгоняя мух, перебирал ногами; возчик — старый крестьянин с черным от солнца лицом легонько стегнул осла простой крестьянской веревкой из конопли, заменявшей вожжи.
Дроги тронулись. Выехали из гавани на широкий проспект — говорили, что он самый широкий в мире; по этому проспекту некогда проходили многотысячные процессии, обочины были заполнены народом, гремел военный оркестр. Сейчас проспект, по которому могла пройти шеренгой сотня всадников, был абсолютно пуст. Солнце раскаляло отшлифованные до блеска камни мостовой; ветерок шевелил волосы убитых, лежавших там и сям. Прямо посреди проспекта гуляли павлины, выпущенные из царских садов; они вертели глупыми куриными головами, постукивали лапками по камням, клевали мертвых в глаза и губы.
Возчик объезжал мертвых. Впрочем, здесь их было мало; большая часть защитников полегла на стене, у городских ворот, разбитых тараном, и в гавани. На улицах конные отряды хуссарабов настигали и убивали редких беглецов.
На телеге раздался стон. Возчик, не оборачиваясь, сказал:
— Терпи!
Испугался собственного голоса в мертвой тишине и продолжил тихо:
— Терпи. Ехать недолго. Моя старуха сама послала меня.
Хуссарабы ушли, сказала она, там раненые. Надо помочь им.
Выходим — может быть, нам будет награда. А старуха у меня ворожбу знает. Когда у меня вскочил пузырь под мышкой, она давала мне травы и шептала заклинания. Старуха у меня вообще-то хорошая. Только дура. Ну, так вот. Когда она велела ехать за ранеными, я сказал ей: старуха! О какой ты награде талдычишь? Наградой нам будет вот что: хуссарабская плеть между глаз. Так я сказал. Но поехал. Многие поехали из нашей деревни. Город совсем близко, мы возим сюда на рынок козью шерсть и молоко. Молоко в больших глиняных баклагах — даже не успевает согреться, остается холодным, свежим. Молоко мы ставим в земляной погреб — оно может стоять там день, и два, и не скисает, потому что старуха сажает в него жаб… Тьфу!
Телега свернула с главного проспекта и возчик обернулся, чтобы посмотреть, слушают ли его. Его слушал могучий хуссараб с бритой головой. Шапка его сползла от тряски и, видно, упала по дороге. Синяя голова сверкала на солнце, как баклажан.
Хуссараб сквозь заплывшие веки внимательно смотрел на возчика.
Шевельнулся, напрягся… В груди заклокотало.
— Это кого же мне положили? — сказал возчик угрюмо и покачал головой. — Не миновать беды…
Он снова взглянул на хуссараба. Тот прикрыл глаза.
— А знатный, видать, не простой… — возчик опасливо оглядел дородную фигуру, закованную в вороненую сталь. — Может, и вправду будет награда? От каана, или от царских слуг. Нам-то какая разница? Гляди, — как близнецы!
Рядом с хуссарабом лежал аххум — и тоже, судя по всему, не простой. Сотник, а то и выше бери. Вон позолоченные ножны, и царский орел на груди… Помрет — продадим ножны и орла, — подумал старик. И то польза.
И стегнул задумавшегося осла веревкой.
* * *
Ахтаг, наместник Ушагана, очнулся от тряски. Выплыл из кровавого тумана, разжал слипшиеся веки. Он лежал на телеге, и вокруг был какой-то сад. Может быть, это сады Аххумана?..
Телега тряслась и скрипела. Маячила согбенная фигура возчика впереди; фигура то попадала в тень от густой листвы, то снова оказывалась на солнце.
Говорят, героев, взошедших по лестнице в небо, везут на золотых колесницах перед троном Аххумана; это последний парад.
