Через четыре дня комнатка преобразилась и засверкала. Пятаковы и Шапиро приходили в нее любоваться, изумленно качали головами, а Галина принялась с непривычным для себя воодушевлением давать ценные советы по части оформления интерьера. Совместными усилиями они развернули древний шкаф боком и поставили его поперек комнаты, разделив ее на спальню без окна и гостиную. Таня раскрасила его в веселенький голубой цвет, а Галина разрисовала мандалами, ступами и цветочными орнаментами. В воскресенье, когда запах краски немного выветрился, Таня с помощью того же Владимира Николаевича перевезла сюда с Гавани свои вещи и всю ту мебель, которая не была встроенной и на которой не стояло инвентарного номера семейного общежития. За выездом бдительно следила ухмыляющаяся комендантша, которая произвела-таки на Таню начет в семь рублей за сломанную табуретку. Таня расплатилась — скандалить было себе дороже — и обязалась завтра же явиться с паспортом и выписаться по всей форме.
Напоследок Таня немного посидела одна в полупустой квартире, которую покидала навсегда. Что ни говори, а почти пять лет здесь прожито. Разные это были годы пестрые. А какие ждут впереди — как знать?
Числу к десятому сентября Таня решилась — оставила соседушке Варламу номер телефона хмелицкой почты, на случай, если ей позвонят со студии, и рванула на Валдай — помогать сестре убрать картошку, походить по клюкву и по грибочки. Тем более что дни стояли прекрасные, а отпуска у нее давненько не было — правда, и работы тоже.
Вернулась она через две недели, веселая, окрепшая, с мешком картошки, другим мешком, набитым банками с соленьями и вареньями, двумя ведрами клюквы и большим пакетом сушеных грибов. Со студии, как сообщил Варлам, никто так и не позвонил. Пару раз звонила Анечка Шпет, один раз Белозеров и еще раз кто-то очень пьяный и не пожелавший представиться. За день до нее вернулись из отпуска Пятаковы, ездившие на Светкину родину, под Самару, а еще через день прилетела из Улан-Удэ Галина, гостившая у матери. По случаю сбора кодлы был устроен неслабый сабантуй, в ходе которого получился разговор, имевший важные для Тани последствия.
— Администрация халдейская совсем охренела, — жаловался, чуть подпив, Варлам: у него это было обычное состояние, означавшее первую стадию опьянения. — Скоро того и гляди станут требовать, чтобы мы свои тексты литовали.
— А что случилось-то? Цензура? — спросил Пятаков.
— Цензура не цензура, а какой-то хрен с горы разослал по всем увеселительным заведениям циркуляр, чтобы, значит, репертуар музыкальных коллективов, обслуживающих по договорам такие заведения, включал в себя не менее шестидесяти процентов продукции на русском языке…
— Это правильно, — перебил Пятаков. — А то сплошное «би май бэби» везде.
— А ты что понимаешь? — взвился Варлам. — Думаешь, им это для подъема отечественной культуры надо? Для цензуры это надо, и еще чтобы перед начальством отчитаться о проделанной работе. А почему, как ты думаешь, мы почти сплошняком Англию гоняем? Потому что «Дип пёпл», «Ху» или даже Маккартни нам играть почетно это классики! А отечественное говно нам не тo что играть — слушать противно!
— Все у вас так — как отечественное, так обязательно говно! — завелся Пятаков.
— А ты много слушал? — ехидно спросил Шапиро. — Не спорю, есть много потрясных вещей, мы и сами, между прочим, не по-китайски поем, только хрена с два нам позволят кайфовые вещи играть. Мы и свое-то бацаем, только когда все уже упьются, чтобы не дай Бог не пришили идеологическую диверсию. Потому что с одной стороны есть установка начальства, а с другой — пьяная публика, которой подавай или иностранный хит, или «Папа, подари мне куклу!». А вот про куклу или про дяди Ванины вишни мы петь не станем под страхом смертной казни, равно как и комсомольскую попсу… Короче, нужен нормальный русский репертуар — номеров шесть-восемь, чтобы и не позорно было, и публике нравилось — или нас из стекляшки под жопу каблуком!
— Ну и что? В заправдашние дворники пойдете, — сказал Пятаков.
— А ты сам-то что в дворники не идешь?
— Я? Я философ…
— И Светка тебя всегда накормит, — закончил за него Шапиро. — А вот нам, представь себе, самим надо жен кормить, а кое-кому еще и детей. Вон у Биг-Бена трое… И еще, понимаешь, мы играть хотим! Тебе-то хорошо — взял бумажку, ручку, сел, задумался. А нам инструменты нужны, аппаратура! Вон, Клэптону надо «галошу» ставить, квакер, другие примочки. Да и мне давно пора выкинуть к свиньям собачьим свою ионику паршивую и завести что-нибудь приличное, скажем, «ямаху»… А тут отовсюду обломы!
— Варламчик, зря ты переживаешь, по-моему, — робко вмешалась в их разговор Света. Спорщики скептически переглянулись.
— Вы играйте Танины песни — они хорошие, душевные. Шапиро посмотрел на нее, как на больную.
— Это, что ли, я буду петь про хризантемы и воротник малиновый? Скажешь тоже!
— А зачем тебе петь? Вы Таню попросите.
Все посмотрели на Таню.
— Ну, не знаю, — с сомнением проговорил Варлам. — Уж больно у нас стиль разный. Да она и не согласится…
— А, может, и соглашусь, — сказала вдруг Таня. — Я уже полгода без работы сижу, так отчего бы не попробовать.
Варлам призадумался.
— Попытка не пытка, — сказал он наконец. — Завтра сходим в наш бункер, посмотришь, послушаешь, а ребята на тебя посмотрят. Может, и получится что-нибудь.
«Бункер» находился в подвале нового кооперативного дома на Софийской улице, первый этаж которого занимало правление. Председатель, в свое время изгнанный из института за джаз, был неравнодушен к альтернативной музыке, да к тому же получал от коллектива «Ночного улета» некоторую арендную плату.
В большом низком помещении с голыми кирпичными стенами и усеянном окурками бетонным полом стояли громадные допотопные динамики, провода от которых тянулись к не менее страхолюдным усилителям. Когда Варлам с Таней спустились сюда, трое «ночных улетчиков» были уже на месте, настраивались, разогревались. Шапиро представил их Тане — огромного усатого ударника звали Биг-Бен, настоящих же имени и фамилии его никто Тане не назвал; длинноволосый, меланхоличный и отрешенный от мира басист откликался, хотя и не сразу, на имя Костя. Соло-гитарист Саня Клепиков, маленький, взъерошенный и нервный, носил естественную при такой фамилии кличку Клэптон, хотя тут же признался Тане, что его кумиром является отнюдь не глубоко уважаемый им Эрик Клэптон, а Джонни Роттен из «Секс Пистолз» — группы, основавшей прогрессивное направление, именуемое «панк-рок».
Из них Таню узнал только Биг-Бен.
— Вы послушать нас пришли? — спросил он густым басом.
— Нет, — ответил за нее Шапиро. — Отныне Таня будет работать с нами.
— Ты что, Шэп, совсем сдвинулся? — поинтересовался Клэптон. — Я-то думал, он телку привел, а он… На фига нам это надо?
— Клэптон, ты, конечно, классный музыкант, но идиот, каких мало. Объясняю — во-первых, так мы удовлетворим известное тебе требование дирекции нашей тошниловки, во-вторых, создадим себе клевую рекламу…
