Может быть, поступал неправильно, но иного выхода не было. Я вспомнил девочку со странным именем Виолетта. Когда мы пили чай ночью на моей кухне, она пригласила меня в гости. В любой час дня и ночи.
— А папа с мамой? — удивился.
— Они уехали на заработки в Польшу, там у нас родственники, ответила, — я с бабулькой живу.
— Ой, я бабулек боюсь, они могут так огреть шваброй или половником.
— Не, она добрая, ласкает только оглоблей, — смеялась конопатая девчонка.
— Тогда прийду, — пообещал.
И вот решил сдержать свое слово. Домик был похож на теремок с островерхой крышей. В окне теплился свет — бабулька готовила оглоблю для ночного гостя? Я тук-тукнул по стеклу, покрытому крупными янтарными каплями. В светелке мелькнула быстрая тень — и дощатая дверь открылась.
— Алеша, — проговорила девушка, не удивляясь. — А я тебя жду.
— Как соловей лета, — проговорил я, заступая в незнакомый мир. Прости, что так поздно.
— А я не сплю, — провела в комнату, на столе были разложены учебники. — Я на заочном, медицинском…
— Молодец, — глянул в открытую книгу. — Брр, человек в разрезе, лиловый какой, жуть! Не страшно?
— Привыкаешь, Алеша, — была не по возрасту домовита и спокойна. — Я сейчас приготовлю ужин, — и ушла.
Она права, эта девочка. Привыкаешь. Ко всему привыкаешь. Особенно к этой убогой, затхлой и мучительной жизни. И кажется, что нет ничего милее, кроме нее.
А мы все лишь клетка в огромном и неведомом мироздании. Страх смерти пугает и мало желающих переступить через порог, где начинается другая жизнь. Однако она есть, эта прочая жизнь, иначе тогда наше страдальческое пребывание здесь не имеет никакого смысла. Никакого смысла. Бессмыслица.
— Алеша, — заглядывает в комнату Летта, — иди кушать.
— Иду, — и вдруг ловлю себя на мысли, что э т о все уже было. Ей-Богу было, и эта полутемная комнатка, и тяжелая мглистая ночь, и запах жареной картошки, и я, поднимающийся из-за стола, и эта девушка в конопушках. Извини, — чешу затылок, как крестьянский холоп Алексашка сын Николашки-книжника, что из местечка Иваново-Ветрово. — А мы с тобой, паночка, не сходились. В другой жизни?
— Было дело, как сейчас помню, — то ли шутила, то ли нет, смотрела открыто и весело. — Садись и ешь. Голодный, я знаю.
— Откуда знаешь?
— А у меня сердце-вещун, — засмеялась.
— Летта, я серьезно.
— И я тоже, — посмотрела на меня спокойным и все понимающим взглядом любви. — Ешь, а я пойду, постелю нам…
— Нам? — подавился картофельными прожаренными лепестками. Чер-р-рт!.. — И, совсем заклинившись, задал совершенно идиотский вопрос. А бабулька-то где?
Девушка засмеялась: не упоминай нечистого — прийдет, а что касается бабушки, то она уже почивает, старенькая. Потом дополнила:
— Я хочу от тебя сына, — и ушла.
А что же я? Остался сидеть на кухоньке дурак дураком, машинально жевал картошку и думал о том, что, вероятно, в этой невозмутимой и уверенной простоте и есть главный смысл нашего бытия. Не звать без нужды лукавого, любить тех, кто дал тебе жизнь, и желать родить себе продолжение свое.
Да, вот заковыка: мной уже приобретен билет на полет в туннели смерти. И ничто, и никто не сможет заставить меня разорвать его, как лист бумаги, на котором кровью уже составлена опись нашей жизни.
Об этом я и признался Летте, когда она вернулась на кухню. Ты знаешь, сказал, а я ведь уезжаю завтра вечером. Далеко-далеко и, боюсь, уже не вернусь. Далеко-далеко, переспросила, мыла тарелку. Да, и прошу не говорить маме. О ком, о нашем сыне?
— Летта, — засмеялся, посадив её себе на колени, — ты как дева-Мария хочешь понести из воздуха.
— Нет, я хочу от тебя, Алеша, — смотрела внимательным и просветленным взглядом. — И назову сына Алешей, ты не против?
— Спасибо, — и пошутил. — А если будет дочь?
— Я её назову Ю.
Потом была ночь. И я знал, что это моя предпоследняя ночь. Так сложились обстоятельства. И здесь никто не виноват. Как можно обвинять лунный свет за то, что он светит, да не греет. Море за то, что оно соленое как суп. А людей за то, что они такие.
Про меня и Ю все рассказала мама. Ох, мама-мама… И девочка Летта знала обо мне все. По-моему, даже в какую поездку я скоро отправляюсь.
Запах её тела напоминал запах летнего скошенного луга и тихой реки, петляющей в прогретых вечных берегах. Потом в этом запах вторгся кисловатый и знакомый мне — запах крови и моря.
— Что это? — успел спросить.
— Дурачок, ты мой первый и единственный, — и затянула меня, как штормовая океанская волна бесстрашного пловца.
Не помню, когда уснул и спал спокойным, без сновидений сном. Потом проснулся, будто от толчка. Девушка и мой сын в ней спали калачиком. Я укрыл их ватным стареньким одеялом и пошлепал на кухню пить воду. Там за столом, где я раньше сидел, находился… Сашка Серов, зябко кутающийся в серебристую фольгу.
— Привет, Леха, — проговорил он. — Холодно у вас тут.
— Тепло, Саныч, — пожал плечами. — Наверно, промерз в этом проклятом озерце… на всю оставшуюся жизнь… Зачем ты это сделал?
— Что именно?
— Ушел от нас.
— Алеха, я же говорил: времена такие… Нет поэтам места под солнцем… Зачем тогда жить в этой жизни?
— Есть другая, Сашка?
— Есть, Алеха. Есть, это нельзя объяснить словами. Даже мой красный слог бессилен — скажу одно: там никто никого не убивает, там нет боли и крови, нет печали и страха. Там все другое.
— Рай?
— Это не рай, Алешка, это другая жизнь. Другая вечность, где нет этих коконов, — передернул плечами и фольга издала отвратительный металлический звук. — Там есть счастливые дети… Кстати, хочу тебя поблагодарить за помощь Антонио и сыну.
— Ты о чем? — удивился я.
— Ты Ваньку видел?
— Видел… — И наконец понял. — Твой сын?.. Ах ты, сукин кот!.. Как же так, Саныч?.. Погоди-погоди… А как же дальнобойщик?
— А ты его видел?
— Не-е-ет.
— Какие могут быть вопросы?
— Тогда почему ушел?
— Алеха, у тебя здесь своя война, у меня своя… была… — И вспомнил. — Почему я здесь?
— Почему?
— Помочь хочу… по силе своих возможностей… как ты пытался мне помочь… на озере… Помнишь?
— Мне бы не помнить?
— Добрый мой совет — вспомни мою веселую свадебку с Анджелой, которая так и не состоялась.
— Было смешно, — согласился. — Я тогда так ужрался шампанским.
— А некоторым было не до смеха.
