Устыдившись, я закрыл глаза.
Но в глубинах моей души закипал протест.
Нет! Я сделал все это с единственной целью — поймать убийцу. Я воспользовался лабораторией Канта в интересах науки и методологии. Вот чем я восхищался, а отнюдь не зловещими экспонатами. Окоченевшее тело Тифферха рассказало мне, каким образом были убиты жертвы. Я поднял руку на Герду Тотц, чтобы уберечь ее от гораздо более страшного наказания. Я никак не мог предвидеть отчаянную решимость, связавшую мужа и жену. Затем на сцене появилась Анна Ростова. Она очень отличалась от Елены — женщины, которую я избрал в качестве спутницы жизни. Были мгновения, когда я рассчитывал спасти несчастную альбиноску от последствий ее преступлений. Не для того, чтобы овладеть ее телом, а чтобы спасти прекрасную плоть Анны от насилия солдатни.
С точки зрения Канта, я не сумел по достоинству оценить красоту этих убийств. Но я уже был не тем человеком, за которого он принимал меня. Тот призрак ушел навеки. Сердце мое согрела, исцелила, спасла любовь. Любовь жены. Любовь моих малюток. Любовь к Закону. Любовь к Нравственной Истине. Ничто из того, что подбрасывал мне на пути Иммануил Кант, не могло пробудить снова ту темную и тайную сторону моего «я». Семью годами ранее, прогуливаясь с профессором Кантом в холодном тумане вокруг Крепости, я полностью исцелился. Я возродился к новой жизни. И исцелил меня он сам…
Собрав листы рукописи, я бросил на стол монету и выбежал из кафе на улицу. Снаружи холодный вечерний воздух показался мне истинным благословением. Он сразу освободил меня от всех сомнений относительно того, что я должен был предпринять. Теперь я прекрасно знал, как должен поступить. Как сказал бы сам профессор Кант, это был Категорический Императив. Я, конечно, чувствовал и мрачную иронию происходящего. У меня не было выбора. Разум принуждал меня. В сложившихся обстоятельствах другого пути достичь Высшего Блага не было.
В сгущавшихся сумерках я шел быстрым шагом по булыжной мостовой переулка. Улица завершалась каменным мостом. Перебегая его, я остановился как раз посередине. Подо мной подобно горячей патоке вздувались серо-коричневые воды Прегеля. Склонившись над потоком, я начал разрывать на мелкие клочки листы сочинения, которое мне вручила фрау Лямпе. Белые обрывки падали вниз, словно чистые хлопья снега, и их тут же поглощали голодные воды.
Так пришло в этот мир и исчезло, растворившись в нем, последнее творение Иммануила Канта, профессора логики Кенигсбергского университета…
Глава 37
Вернувшись домой, в Лотинген, я приступил к работе с еще большим, чем прежде, убеждением, что должность и обязанности сельского судьи вполне достаточны для моего счастья. Все мое время занимали споры об общественной земле и о дележе не слишком значительных наследств, тяжбы между торговцами-конкурентами, крестьяне, ворующие корм из амбаров соседей при свете луны, иногда проявления демонстративного неуважения друг к другу со стороны здешних обитателей, частые случаи пьянства, мелкое хулиганство. Вот чем мне в основном приходилось заниматься. Ничего более серьезного, нежели гибель любимого хозяевами петуха под колесами телеги, возвращавшейся с поля в сумерках, не тревожило меня и не нарушало мой покой.
Кенигсбергские события полностью не ушли из моей памяти, хотя со временем пережитое там, казалось, начало терять масштаб и значимость. Воспоминания продолжали иногда будоражить меня, словно застарелая рана в сырой и холодный день, как свидетельство того, что худшее уже позади, что боль и опасность миновали. Жизнь вошла в обычную колею, когда в начале апреля я получил письмо от Ольмута Ханфштенгеля, который в течение очень долгого времени был нашим семейным адвокатом. Без всякого предисловия поверенный сообщал мне, что мой отец скончался десятью днями ранее от внезапного приступа и был похоронен в соответствии с его последней волей рядом с моими матерью и братом на семейном кладбище в Рюислинге, а Ханфштенгель был назначен исполнителем завещания отца. В кратком послании адвокат сообщал мне также, что, по желанию моего отца, поместье, земля, дом и все имущество было продано, а вырученные деньги переданы Военной академии в Друзбе, где Стефан служил своей стране в течение нескольких месяцев. Адвокат Ханфштенгель сообщал также, что в духовном завещании моего отца я был упомянут один раз и что поверенный вскоре со мной свяжется. На этом чрезмерно лаконичное послание заканчивалось.
Пока я читал, Елена молча стояла рядом. Сжав руки на груди, она, казалось, изо всех сил старалась сдержать поток тягостных чувств, которые пробудило в ней письмо. Не произнеся ни слова, я протянул ей послание нашего поверенного. Ее взгляд скользил по строчкам, и, когда несколько мгновений спустя Елена подняла на меня глаза, в них сверкали радость и торжество, которые она, как ни старалась, не могла подавить.
— Я верю, что Стефан молился за нас, как я просила его, когда по приезде в Рюислинг возлагала цветы ему на могилу, — произнесла она со страстностью, которой я от нее не ожидал.
Она явно продолжала думать, что ее случайная встреча с моим отцом на кладбище в тот день сотворила чудо. Елена полагала, что ей удалось добиться примирения, изменения отношения отца ко мне, и именно поэтому он упомянул меня в завещании, по смерти признав меня своим единственным оставшимся в живых сыном. На какое-то мгновение я готов был с ней согласиться. Но было что-то настораживающее в этом письме, какое-то прочитывавшееся между строк препятствие, не позволявшее моему оптимизму разгореться с той же силой, как и у нее. Всякий раз, говоря о моем брате, отец называл его «Стефан, мой возлюбленный сын». Когда речь заходила обо мне, он холодно упоминал только мое имя.
И тем не менее в состоянии почти восторженных ожиданий — если позволено будет здесь употребить такое слово — мы ожидали дальнейших новостей от адвоката Ханфштенгеля. Письмо пришло через две недели. Несколько слов, не более: «Здесь лежит ваше наследство, как указано в последней воле и завещании покойного Вильгельма Игнациуса Стиффенииса».
Мы ожидали в состоянии предельного нервного напряжения, пока носильщик вытаскивал из повозки багаж и нес его к нам в переднюю. Я сразу узнал сундук. Он был из обитого железом дуба. Самый большой сундук в нашем доме в Рюислинге. Он постоянно стоял в комнате матери. И мне не было нужды открывать его, чтобы узнать, что в нем находится. Паралич, казалось, сковал мои члены. Сердце едва не застыло у меня в груди. Оно билось редкими сильными толчками, пытаясь сопротивляться тому ужасу, от которого застыл мозг.
Я опустился на колени на холодный каменный пол и поднял крышку.
В сундук было в беспорядке сложено все то, чем в земной жизни обладал Стефан: его любимая одежда, безделушки, которые он сохранял в память о приятных моментах, книги, которые брат по многу раз читал и перечитывал. И на самом верху этой кучи пять стеклянных флаконов с золотистым медом. В последние мучительные годы его жизни подобные сосуды с их сладким содержимым на какое-то время гарантировали Стефану благополучие. Шестой флакон разбился во время перевозки. Липкие осколки стекла рассыпались по всему сундуку.
